Цветок вырос прямо на песке, у ног художника. Он был точно таким, каким Аллегри себе его вообразил, нет, даже лучше. Каждый лепесток переливался, как горный ручей, по полупрозрачному стебельку и жилам листьев текли жизненные токи, то в виде светящихся желтых точек, отчего казалось, будто внутри розы летят очень маленькие светлячки, то в виде зеленых или синих нитей. Цветок колыхался, как стебли водорослей при штиле.

Аллегри выронил флейту и опустился на колени рядом с цветком. Он и вправду оказался настоящим — дыхание жизни ни с чем перепутать было нельзя. Перед ним показалось его самое совершенное произведение искусства, окончательный шедевр, с которым не могла соперничать ни одна картина… Разве можно было беспокоиться о том, что происходит с миром в этот момент?

Аллегри протянул руку, погладил лепестки. Показалось, или цветок потянулся к нему?

— Омо! Омо! Что с тобой, Омо? — раздался чей-то истошный крик.

Аллегри нехотя оторвался от созерцания.

Рядом с девушкой, приобняв ее, сидел парень. Он лихорадочно ощупывал ее лоб и руки, затем приложился ухом к ее груди и взвыл.

Аллегри не сразу узнал в этом сутулом, бледном парне того Лемта, с которым они последний раз виделись в поселении пустынников.

Флейта откатилась к подножию холма. Аллегри вздохнул с облегчением — он-то боялся, что она попадет под воду или еще куда-нибудь, и в ту же самую секунду увидел, как рядом с ней появляется и растет очередное темное пятнышко. Сердце ухнуло куда-то вниз — не раздумывая, художник бросился за ней и едва успел, до того момента, как дыра чуть не поглотила флейту. Он отошел от бездны и только тогда, наконец, действительно увидел, что стало с миром.

Он больше непригоден для жизни, подумал Аллегри, и поднес флейту к губам. В последний раз.

Лемт застыл над телом девушки. Омо казалась безнадежно мертвой, но он не хотел в это верить. Он вглядывался и вглядывался, пытаясь увидеть гелиал, но ничего не было, если не считать небольшой ряби, как если бы кто-то булавкой проткнул воздух. Может, это он, подумал Лемт, с такой же крошечной надеждой, какой была эта рябь — почти незаметной, казавшейся плодом воображения или бессонной ночи.

Он заключил ее в ладони, и вдруг ощутил укоризненный укол, как если бы кто-то хотел отругать его за столь долгое отсутствие. Он сжал пальцы, но в ту же секунду, испугавшись, приоткрыл их.

Состояние Омо было куда хуже, чем тогда в Степи. Флейта забрала ее жизнь, но она пока не совсем мертва… на грани… почему? Что-то внутри девушки поддерживало эту рябь в его ладонях, но и эти силы уже были на исходе.

Лемт кое-что вспомнил и начал лихорадочно рыться в карманах.

"Ну где же".

"Есть".

Он достал кусок обсидиана, которым когда-то давно порезал палец. Омо говорила, что он показывает то, что скрыто.

Навел его на рябь. Затем вскочил, подошел к воде — к тому, что от нее осталось, и посмотрел через обсидиан на свое отражение.

"Вот оно что".

Их ребенок. Он хотел жить.

Лемт сразу понял, что на этот раз мелодия будет длиться долго, и никогда не закончится…

Мир сошел с ума. Парень почувствовал боль, но эта боль была не его собственная, а его как части мира. И она нарастала.

Все вокруг как будто корежило и резало на куски — заживо, и Лемта вместе с ним.

Рябь, это последнее свидетельство присутствия Омо в мире, исчезла.

— Омо! — взревел Лемт и обнял ее, — Омо-о-о!

Надо взять себя в руки, подумал он. Он уже возвращал ее к жизни, однажды.

"Правда, там все было не так… а хватит об этом думать!".

Он закрыл глаза и стер со щек столь некстати появившуюся влагу.

Не было времени сомневаться и ныть.

Впрочем, если не сработает, то это уже неважно. Ничего не имеет значения, когда неба больше нет, да и от всего остального остались жалкие кусочки.

Он знал, что их, Атмагаров, песни, каким-то образом поддерживают этот мир, лечат его. Но мир Лемта больше не интересовал. Его мысли сосредоточились только на Омо.

Он поцеловал ее, провел рукой по волосам, и, лег рядом. Темнота подбиралась ближе и ближе, но он не обращал на нее внимания.

Лемт стиснул ладонь Омо.

Все просто. Никакого страха, подумал он, и… прощай, моя любимая.

Остановилось дыхание. Сердце перестало стучать, и в голове у него промелькнули последние даже не мысли, а образы, — его детские ботинки на прибрежных камнях, раковина, которую подарил Омо странный народец из пустыни, и медленно падающая солнечная роса под северным небом континента.

Аллегри сначала представил себе часть нового мира, ту часть, которая была бы свободна от разрушающего действия флейты. Он выбрал лесное озеро. Рядом с ним все травы были почти такими же, как роза, но, конечно, не могли соперничать с ней красотой. Там пока никто не жил — Аллегри решил создать убежище на то время, пока рушится старый мир, и только потом заняться животными.

Чернота поглотила все на свете. Контуры реальности еще просматривались, но они стали бледными, почти неразличимыми, и только там, где лежали Омо и Лемт, синий песок все никак не хотел исчезать. Аллегри пожал плечами. Придет и их время. Он не чувствовал к ним ненависти, но знал, что, пока старый мир не разрушен до конца, флейта не обретет полную силу.

На фоне черноты, которая захватила мир, появилась какая-то фигура. Аллегри едва разглядел ее, а узнав, содрогнулся.

Это был Нимм, и он выжидающе смотрел на него.

Аллегри усилием воли закрыл глаза и продолжал играть. За веками что-то полыхнуло.

От тела Омо распространялась светящаяся волна. Продвигаясь, она обрисовывала то, что исчезло под покровом темноты. Аллегри уловил удивление Нимма, но сам… сам он удивиться не успел. Волна мягко, бесшумно коснулась его ног, поднялась до локтей, кончиков пальцев, флейты…

— Чт…

И это были последние его слова. Он почувствовал, что его в буквальном смысле выворачивает наизнанку, втягивает внутрь инструмента, как его плоть и кровь изнутри смешивается с ее стенками, затвердевает, и его предсмертный крик становится голосом флейты, и что последнее, что он помнит — это как костлявые руки берут его и выбрасывают в мокрое, безвоздушное пространство, которое постепенно светлеет — потому что Солнце все-таки вернулось на небо, и оно сияет так, словно этот день — самый первый в новой истории мира.

До малого Савана оставалось два месяца, когда к руинам Иссинграсса подошли двое путников: ойгур, седовласый и с усталым лицом, и молодая женщина, тяжело опиравшаяся на палку, бледная, с красными татуировками на запястьях. Одной рукой она поддерживала свой большой живот.

Они остановились.

Люди не покинули Иссинграсс, как многие другие города, которые им случалось проходить, но его состояние внушало ужас. Вместо главной улицы — груды розовых камней, а на месте императорского дворца и Янтарного леса остались только руины. Среди них, как крысы, копошились какие-то люди.

Над всей этой разрухой высился почти истлевший остов моста, когда-то соединявший два аристократических семейства города.

Магия флейты не задела трущобы. Дом Ожидания, в котором Омо и ее спутники жили, казалось, не так давно, сохранился. Ойгур двинулся вперед.

— Стой, — сказала Омо.

Она полезла в карман и вытащила дымчатый полупрозрачный камень, и посмотрела сквозь него на город.

Винф покачал головой.

— Что ты там надеешься найти? — спросил он. — Человеческой магии больше нет.

Она пожала плечами и спрятала камень, почти вороватым движением.

— Хочу убедиться. Пойдем, Винф. Проводишь и можешь отправляться.

Она посмотрела на небо, и солнце вспыхнуло в ее глазах каким-то новым, жестким светом.

— Надеюсь, мой отец еще жив, — сказала она. — Иначе… мне просто некого будет свергать.

Винф поджал губы, но ничего не сказал.

Они вошли в город.