Мне не терпелось ему ответить.

Надо было видеть, с каким трепетом я шел в обсерваторию на следующую ночь. У меня было чувство, что я долго-долго готовил подарок близкому человеку, и вот, наконец, могу его вручить. Примет он его, или нет?

Я раскрыл стену обсерватории. Внизу, казалось, очень далеко, бушевал океан.

Дело пошло гораздо труднее, чем в прошлый раз, но после двух часов усилий мне удалось зажечь огонек, маленький, но такой яркий, что осветилась вся обсерватория и часть утеса.

На северном берегу было темно. Спит он, что ли?

Я несколько раз поменял цвет огонька. Мне не ответили. Разочарованный — неужели все было зря? — я свернул действие заклинания и тогда — только тогда! — на северном берегу появился сигнал. Правда, был он не в том же месте, что и всегда, а немного ближе к обсерватории. Похоже, мой далекий друг все это время шел в южном направлении, и потому не зажигал огонь.

С того раза мы с ним обменивались сигналами почти каждую ночь. Похоже, он действительно шел ко мне, и я с нетерпением и с некоторым — нельзя не признать — страхом — ждал, что будет дальше. Вдруг он мне не понравится? Вдруг этот человек замышляет что-то плохое? Тогда получается, что я сам навлек беду на своих близких…

Впрочем, мое любопытство было сильнее страха.

А затем он пропал. Просто однажды не ответил. Я продолжал посылать сигналы еще четыре дня, пока в мою голову не закралось подозрение. Вдруг с ним случилось плохое, с моим далеким другом, и теперь что-то — или кто-то — знает, где я нахожусь? Такой вариант мне даже в голову не приходил… раньше.

Я спешно закрыл стену обсерватории, выключил свет и собрался уже уходить, когда дверь распахнулась. На пороге кто-то стоял. Я успел подумать: "слишком поздно", прежде чем увидел жуткие кошачьи глаза на человеческом лице и мгновенную вспышку маленького солнца, которое появилось передо мной.

Все десять лет спустя я пытался вспомнить, что же произошло в ту ночь, однако в памяти образовался провал. Книга исчезла, от обсерватории осталось лишь несколько камней, а родители когда пропускали мои вопросы мимо ушей, а когда и просто злились. Так или иначе, но ответа у них добиться было нельзя.

С течением времени я и сам начал думать — может, мне приснилось? Не было никакой обсерватории, магических огоньков, неведомого друга на северном побережье? В конце концов, иногда у детей чересчур богатое воображение.

Правда, дед, незадолго до его смерти, как-то обмолвился, что видел там световые сигналы. Но я не стал проверять его слова. Встречаться с Осевым снова? Да никогда в жизни.

Как бы то ни было, мне пора было задуматься о будущем. Я решил поступить в Центральный университет, чтобы, как мой отец и брат, заняться изучением науки об оптике.

В день отъезда мне обрили голову, в знак вступления во взрослую жизнь. C этого момента человек должен был сам нести ответственность за свои решения и поступки, но на самом деле многие молодые люди еще два-три года находились под крылышком у родителей. Этот вариант никогда мной не рассматривался — более того, я ждал, ждал с нетерпением того момента, когда смогу делать все, что придет мне в голову. Дома постоянно приходилось оглядываться на родителей.

Мне иногда казалось, что единственными взрослыми людьми в доме были я и мой дед. С тех пор, как он застал меня читающим книгу, он особо не разговаривал со мной, но очень выразительно шевелил бровями и заступался за меня, когда отец и мать перегибали палку.

Впрочем, чем ближе был день моего отъезда, тем тише становилась мать, а отец все чаще уединялся в своем кабинете, якобы для работы над очередным научным трудом.

Провожать меня он так и не вышел, но я откуда-то знал, что он украдкой наблюдает за мной и матерью, из окна своего кабинета.

Лысый, закутанный в шарф и нагруженный домашними сладостями, я отправился в Центральный город, или Центр, как его сокращенно называли, к брату Сенметту, который разрешил мне пожить у него некоторое время.

Ветер с океана неприятно холодил голову и пробирался под плащ: стояла осень, и через несколько дней должен был повалить снег.

Я похлопал гнедую по шее, и она перешла на мелкую рысь.

Меня разбудил какой-то шум.

Первым делом я подумал, что сейчас, должно быть, около трех часов ночи. Окно было единственной четко различимой вещью в комнате. Ртутно блестели на полу осколки стекла.

Вместе с ночным ветром в разбитое окно ворвались чьи-то крики.

Я встал с постели. Стекло хрустнуло у меня под ногами.

В самом темном углу комнаты виднелись чьи-то ботинки, и на их носы — весьма потрепанные, надо сказать — падала тусклая полоска света из-под двери.

Я пригляделся. В темноте кто-то шевельнулся, ботинки убрались из поля зрения. Очертания фигуры почти сливались со стеной.

Это был мужчина. Он тяжело дышал, чуть наклонившись вперед и хватая ртом воздух. Затем наши взгляды встретились, и незнакомец понял, что я его заметил.

Он шарахнулся от меня, дернул ручку двери… метнулся под кровать — но там все было занято моими вещами. После нескольких бесплодных попыток спрятаться мужчина вернулся на свое место, в угол. Он приложил палец к губам, а потом сложил руки в умоляющем жесте, дескать, не выдавай меня.

Я выглянул наружу. Ночь была прохладной — с океана дул холодный ветер Первоснежного месяца, и оставалось совсем немного времени до зимы. Надо было спешить.

Вдруг на окно упала какая-то тень, и меня весьма нелюбезно взяли за ворот. Я так и не понял, откуда взялся тот, кто схватил меня. Впрочем, вопрос почти сразу отпал, за ненадобностью. На меня смотрел самый настоящий Осевой, с кошачьими глазами.

Я мысленно присвистнул. Погоня за моим ночным гостем оказалась куда серьезней, чем мне представлялось.

О них много рассказывал отец. Он говорил, что Осевые — это элита государства, что туда берут только тех, кто учился и… охотился лучше всех. Дед на это обычно только фыркал. Он считал, что хуже проклятия, чем стать Осевым на службе у Центуриона, нет вообще ничего, но объяснить, почему так, вечно отказывался.

Все это пронеслось в моей голове и пропало, прежде чем Осевой вцепился в меня по-настоящему. Я почти увидел, как из его глаз выползают маленькие руки-змеи и проникают в мою голову, шарят там, просматривают закоулки моей памяти…

— Не ври мне… Лемт из семьи Рене, — он вдруг запнулся и всмотрелся в меня так, что стало больно удерживать взгляд, — странность какая.

Он встряхнул меня несколько раз, и я почти потерял сознание. Ноги вдруг сделались ватными.

Осевой улыбнулся.

— Все пройдет хорошо, — сказал он, а в голове я услышал "а где он где он где же он". — Не закрывай их.

Голос у него был как сухая бумага.

В ответ я только скрипнул зубами.

Он хмыкнул и отпустил меня. Я упал. Несколько осколков вонзились мне в ладони, но во мне было недостаточно сил, чтобы обеспокоиться этим.

— Там никого нет, — крикнул кому-то Осевой. — Только студиозус один. Убежал, похоже.

Я вяло удивился. У меня было смутное ощущение, что эта ситуация уже повторялась в моей жизни. Это я уже потом вспомнил, где мне встречались эти кошачьи глаза.

Затем были крики пробегавшего мимо отряда, любопытные лица в разбитом окне… и тишина.

Надо мной поплыло белое пятно, которое вскоре заполнило все пространство.

— Эй-эй, человек, как тебя там. Не спи-и-и…

Просыпаться от боли, даже если ты помнишь, откуда она взялась — это не совсем то, о чем мне мечталось вчерашним вечером. Постонав для порядка, я, наконец, очнулся окончательно и, не без некоторого страха, заглянул под одеяло.

Меня забинтовали. Более того, нога тоже перебинтовали, хотя я не помнил, поранил ее или нет. Как и момент лечения.

Окно так и осталось разбитым. Осколки лежали в небольшой луже — ночью прошел дождь. Теперь в комнате мало того, что было сыро, так еще и стоял собачий холод. Судя по освещению, это была вторая половина дня. Вторая половина! Я же опоздаю на учебу!