Тишина вокруг художника и девушки была очень плотной.

— Почему ты одна? — вдруг спросил Аллегри.

Омо вздрогнула. На секунду художник увидел тень страха в ее глазах.

Она помотала головой. Ее руки, до того безучастно лежавшие на коленях, пришли в движение. Омо стала счищать с кожи налипшую на нее многодневную грязь.

Судя по всему, она не совсем осознавала, что делает.

— Я зря пошла с тобой, — сказала она.

Констатация факта. Аллегри напрягся. Что это значит? Она разгадала его замысел? Она решила, что ей лучше было бы остаться там? Что теперь?

Он потянулся к кинжалу Виорики. Не убивать, нет. Не сейчас. Припугнуть.

— Я не уверена, что смогу выдавить из себя хоть один звук, не то что песню, — сказала она.

Омо подняла взгляд и вскрикнула.

Аллегри побагровел, желваки вздулись. Ей сразу вспомнился Лемт, как он повернулся… и вот уже это не ее любимый — да, любимый! — а какое-то чудовище, которому от Омо нужна только ее жизнь.

Аллегри бесконечно долго вставал с места, скидывая с себя сумки и прочий скарб — медленно — первые секунды, когда она еще не успела понять, что происходит. Затем метнулся к ней. Девушка вжалась в дно лодки.

Все, конец, подумала она.

Но нет. Аллегри взял ее за плечи и встряхнул.

— Если понадобится, ты запоешь. Как птица. Как-нибудь. Ты поняла меня? — каждую фразу он произносил шепотом и при этом встряхивал ее. — Я не для того…

А ведь он и правда безумен, вдруг поняла Омо. Почему-то это ее успокоило. Видимо, это была последняя капля, и после нее девушка уже не могла бояться.

Слишком много всего.

Аллегри осекся и отпустил ее. Сел на свой конец лодки, пригладил волосы и уставился куда-то в лес. Кажется, он даже не видел его.

Вода стала прибывать. Омо наконец позволила себе пошевелиться и принять более удобное положение.

— Я не боюсь тебя, — сказала она, когда лодку приподняло на волнах. — Я иду туда по своей воле.

Аллегри очнулся, и, не глядя на нее, взялся за весла.

В детстве Омо не раз и не два видела, как на главной площади Лфе в Ойомее казнили преступников и контрабандистов. Ее уже тогда интересовало, о чем они думают в последние минуты своих жизней. Кто-то боялся до такой степени, что мочился под себя. Омо помнила, как это нравилось толпе, как они смеялись и отпускали замечания на счет осужденного. Другие ждали своей участи спокойно, порой прикрыв глаза, порой смотря на небо, куда их душам предстояло отлететь, после того, как собаки растерзают тело.

Что же они там видели, в небе? Омо часами смотрела на горизонт, пытаясь понять, но у нее никогда это не получалось.

А теперь… теперь все стало ясно. Внутри нее поселилось тишина, и она была удивительно схожа с тем небом на горизонте, с этим морем, вечно меняющимся, но остающимся неизменным в самой своей сути.

Самое интересное, что и те, кто был спокоен перед лицом смерти, и те, кто визжал и потешал толпу своим неподдельным, животным ужасом, становились одинаковыми, после того, как переступали последнюю черту.

Не закон уравнивает людей, а смерть — говаривал отец Омо, когда-то давно. Отец, которым он был до того, как изгнал ее из дворца… из семьи.

Лодку толкнуло. Аллегри вытащил ее на берег, окончательно вымочив ноги. Омо все это время не шевелилась, и только тогда, когда движение прекратилось, очнулась.

Художник подал ей руку и помог выбраться из лодки.

Омо, выбравшись на берег, споткнулась. К ладоням прилипли песчинки, каждая немного иного оттенка. Она отряхнула руки и оглядела остров.

Тут ничего не было, кроме дюн и барханов песка, который вобрал в себя все варианты голубого и синего — море, в котором нельзя утонуть, небо, в которое невозможно взлететь.

На самой высокой точке острова кто-то древний соорудил круглую площадку, отмеченную валунами из оплавленного песка, и поставил там белый плоский камень — алтарь.

Аллегри пошел туда. Сначала ему приходилось тащить Омо за собой, но довольно скоро ей это надоело. Она вырвала руку и выпрямилась во весь рост, хотя было видно, что нелегко ей это дается.

— Я иду по своей воле, Ксашик.

— Меня зовут Эль Аллегри, — сказал он.

Омо пошла вперед.

— Вот и хорошо, — Аллегри улыбнулся и вытащил флейту. Больше не было нужды ее скрывать.

Он чувствовал это. Нетерпение. И его собственное, и инструмента.

Сколько времени флейта молчала, совершенно бесполезная, если, конечно, не считать надежды, которую она ему дарила во время путешествия?

Это было неправильно.

Флейты должны петь. По крайней мере, его флейта должна. И будет.

Омо следовала за ним, еще более тихая, бледная и задумчивая, чем в последнее время.

— Сейчас, — Аллегри встал на алтарь, — мы загадаем желания.

Он помолчал. Нимм не говорил, что желание Омо сбудется, но она не должна была подозревать об этом — до самого конца.

— Я — загадаю свое, и ты — свое. Затем надо будет заплатить за его исполнение… песней. Ну? Начинай ты?

— Почему я?

— Я не умею. Пока не умею.

Было в его голосе что-то угрожающее. Девушка отвернулась и рассмотрела песчинки у себя на ладони. Синяя, лазурная… темная-темная. Много разных.

Сердце у нее билось часто-часто, а в голове было только одно желание. Ее мысли стали складываться в песню. В ней не было ни одного слова, но, если бы ее можно было выразить, то она начиналась бы так:

"Я знаю, ты есть в этом мире, как есть синий цвет у моря, у неба, так почему же тебя нет рядом?".

Лодка мягко ткнулась в берег. Винф привстал и тут же провалился в воду — суденышко начало таять, превращаясь в белую пену.

Я успел перепрыгнуть на берег, прежде чем оно исчезло окончательно.

По берегу струился молочно-белый туман. Галька хрустела под ногами.

— Я совсем потерял счет времени, — сказал Винф задумчиво. — Не опоздать бы.

Мы вышли на относительно сухое место.

Я чувствовал себя больным, как будто морская сырость — да, сырость — трудно было назвать свежим ветер, каждый порыв которого приносил с собой едва уловимые запахи гниющих водорослей — так вот, морская сырость словно заполнила меня изнутри, и намного раньше, чем я ступил на этот берег.

Только один человек в мире мог меня вылечить. Но я не мог к ней приблизиться. Да и, наверное, она бы не захотела этого.

Единственным шансом до нее дотянуться была песня моего гелиала, но я ждал того момента, когда смогу оставить Винфа.

Ожидание тяжело давалось, теперь, когда я понимал свою истинную силу.

— Лемт, ты знаешь, твоя кислая рожа мне надоела, — вдруг сказал Винф, даже не оглядываясь. — Если б я знал, что ты таким сопляком будешь, я бы в тот поселок и не сунулся.

Я улыбнулся. Винф снова подкалывал, в попытке доказать себе, что все идет нормально. Только меня уже было не обмануть таким спектаклем — я слишком многое пережил вместе с ойгуром, и знал, что для него такое поведение — это не более чем способ скрыть что-нибудь.

Он почувствовал мой взгляд и обернулся.

— Не беспокойся, Винф, — сказал я. — Все будет хорошо. Как-нибудь.

Он пожал плечами и пошел вперед. Туман огибал его худощавую спину, как вода давно почерневшие корни прибрежного дерева. Тропа стала чуть более ухоженной.

Встало Солнце, сначала подсветив туман теплыми лучами, а затем и вовсе прогнав его. Он уходил медленно, словно нехотя, постепенно обнажая участки каменистой земли, покрытой редкими растениями. Почти все они цвели, как будто не на камнях росли, а на плодородной почве. Словно боялись, что земля каждую секунду может стать совсем непригодной.

Я вдруг почувствовал себя уязвленным этим торжеством жизни. Даже растеньице с одним хилым лепестком старалось как-то цвести, показать этому северному солнцу, что вот он, я, пусть и маленький, но живой, смотрите на меня, любуйтесь мной.

— У меня такое чувство, что я возвращаюсь домой, — сказал Винф и потянулся.