Еду в гостинице подавали прямо на кухне, такой же маленькой, как и все остальные помещения в этом доме. Хотя как подавали — суетился по большей части хозяин, время от времени убегавший в мастерскую, проверить, все ли там в порядке. Обычно он возвращался уже тогда, когда половина кушаний приобретала цвет и изысканный запах жженной тряпки.

Аллегри, слушая речь хозяина, поймал себя на странном ощущении. С одной стороны, художник уважал такую упертость, стремление к своей мечте, но… поведение женщины говорило о полном отсутствии вкуса и таланта. Он был почти уверен, что зрители заплатят Виорике только за то, чтобы она не выходила на сцену.

На следующий день Ян проводил их до границы города, которая кончалась огородами — все-таки Флах был деревней, как бы он не пыжился показаться чем-то большим — и, попрощавшись, всучил в руки Аллегри какой-то сверток и быстро ушел.

— На что спорим? — спросил Ксашик, бросив взгляд на художника.

Тот вопросительно изогнул бровь.

— Подарок. Что там, как думаешь? В прошлый раз Ян подарил мне, не поверишь — он хохотнул, — котенка!

Дедок после Флаха явно был в приподнятом настроении, в отличие от Аллегри. Любые задержки в одном месте, даже на пару дней, отдаляли его от цели.

— Судя по тому, что это не шевелится, это либо мертвый котенок, либо… не котенок, — пробурчал он и аккуратно потянул за край свертка. Затем молча передал его Ксашику.

— Булочки! — присвистнул тот. — Не-е, все-таки ему следовало родиться женщиной, или, на худой конец, семью завести.

— Кстати, а у тебя есть семья, Ксашик? — вдруг спросил художник.

Тот снова хохотнул и кинул сверток с булками в телегу.

— Бочки, — он повернулся и хлопнул ближайшую по крышке, — лошадь и дорога, вот моя семья! — сказал Ксашик, переврав слова песни, которую они вчера слышали на рыночной площади. — Моя старуха умерла уже с десяток лет как. Оттуда была родом, — он махнул рукой назад, где едва различимой точкой виднелся Флах.

До Вершнайте был день пути, до Хох-Блайе — еще два. Если бы не это странное место, о котором предупеждала Виорика… Как его там? Лихтен-Тот? Тотен-Лихт? В прямом смысле — белое пятно в путешествии художника. Неопределенность не то что пугала Аллегри, а скорей досаждала ему, как муха на недавно вымытом окне.

Дорога петляла между холмами, которые становились все выше и неприветливей — серые каменистые возвышенности, покрытые пожухлой травой и снегом. В отличие от Чатала, где зима играла яркими красками, здесь все было тусклым и даже на вид холодным.

Аллегри поежился.

Виорика не выходила из его головы. Она очевидным образом пыталась ему помочь — или думала, что помогает, но честное слово, художник намного счастливее без знания этих — совершенно безосновательных — слухов про Ксашика.

Он так глубоко задумался, что не заметил, что рядом с ними кто-то есть. Рядом с телегой гарцевала лошадь, на которой, поедая те самые булочки — и когда только успела стянуть? — гордо сидела Виорика.

Аллегри моргнул. Только что он думал о ней, и вот, пожалуйста.

Реакция деда была тем самым проколом в его маске, которого художник подспудно ожидал с самого начала их путешествия.

— Нет! — неожиданно громко завопил он. Крик разнесся по холмам, и не знай Аллегри, что это Ксашик, он бы подумал, что кого-то убивают.

Виорика пожала плечами.

— Я еду не с Вами, — количество булочек уменьшалось с каждой секундой. — Мне просто по пути.

Аллегри даже восхитился такой непробиваемой наглости.

Дед сплюнул.

— Не доедешь, — процедил он.

Виорика широко улыбнулась. Ксашик сплюнул еще раз посмурнел.

Дальше — хуже. Холмы — выше, воздух — холоднее, молчание — тяжелее. Аллегри поймал себя на мысли, что он как арестант, которого куда-то ведут не слишком разговорчивые конвоиры.

И хотя художник всю жизнь предпочитал одиночество, для него такое положение казалось тягостным.

Вершнайте стоял в стороне от дороги. В принципе, заезжать туда не имело смысла — об этом Ксашик говорил еще на границе Айзернен-Золена и Чатала. Тем не менее, он решил остановиться там на ночь.

— Отдохнем перед последним рывком.

Отдыхать предполагалось даже не в деревне. Вершнайте оказался первоклассной, эталонной дырой. Располагался он на горе, и его жители, судя по всему, интересовались только своим домашним скотом. Что старуха, кормившая корову, что пастух овец не отвлеклись от своего занятия, когда Ксашик осведомился, где можно поесть или заночевать.

В конце концов, их поиски были вознаграждены. Мальчишка, то и дело шморгающий носом и весьма неаппетитно вытирающий его рукавом, отвел их на окраину и показал на отдельно стоящий дом.

— Для гостей, — буркнул он и сразу смылся.

Дом выглядел брошенным. Вероятно, дело было в окнах, маленьких, запыленных, почти на самом уровне земли…Они смотрели на гостей, как слепой плотоядный крот после зимней спячки.

— Жуть какая-то, — отозвалась Виорика, подъезжая к частоколу. — Ну ладно, — она пожала плечами и, спешившись, открыла калитку. — Вы там идете?

Ксашик проворчал что-то себе под нос и отправился вслед за ней.

Нет, дело не в окнах, думал Аллегри, ступая по скрипучим половицам гостевого дома. Что-то другое тревожило его, может, запах сырости, может, пыльные подоконники с отпечатками чьих-то ладоней — шут разберет.

Выбор, впрочем, стоял между ночевкой на улице — со снегом, ветром и прочими прелестями, — и склепом, в котором всего этого не было.

Виорика разожгла очаг, Ксашик вышел по каким-то делам. Огонек немного разгонял гнетущую атмосферу дома, так что Аллегри мало-помалу заснул прямо на лавке.

— Аллегри! Аллегри! — шепот был таким настойчивым, что хотелось закрыть уши и в полусне посылать всех подальше. — Красные небеса! Вставай уже!

— Что за "красные небеса" вы постоянно поминаете? — недовольно отозвался художник, открывая глаза. Вокруг стояла тьма — очаг погас. Судя по всему, это был самый глухой час ночи.

Он скорее угадал, чем увидел, как Виорика закатила глаза.

— Потом, потом. Не спи! Мне кажется, — она еще понизила голос, — Ксашик что-то замышляет.

Аллегри бросил на нее скептический взгляд, впустую, впрочем — все равно ничего толком не видно было.

— Почему ты так решила? — сонным голосом спросил он, переворачиваясь на другой бок. Все-таки лавка была крайне неудобной.

Ее ответ художника не очень интересовал. Ну какой нормальный человек разбудит другого, смертельно уставшего, чтобы поделиться с ним ни на чем не основанными подозрениями?

— Ну, мы собирались уезжать сегодня в четвертом часу утра. Без тебя.

— А-а, — Аллегри зевнул, — ясно. Ну ладно, утром… того, поговорим… Погоди, что?!

Сонливость как ветром сдуло. Аллегри сел прямо и уставился на силуэт Виорики.

— Я сказала "собирались". Как видишь, я все еще тут и даже не совсем одета, — она хмыкнула. Затем, вновь серьезно, — он сказал, что ты ему не нужен, а вот меня он может подбросить до Ротен-Эрца.

На вкус Аллегри, звучало странно, особенно если вспомнить, как Ксашик к ней относился.

— С чего вдруг такая щедрость? — спросил он.

Виорика пожала плечами и присела рядом.

— Слышал бы ты, как он разозлился, когда я отказалась. Чуть ли не шипел, что-то про "сдохнете" и "сами виноваты". А потом… — она содрогнулась, — я нашла в своей постели это.

Виорика бросила на колени художнику что-то длинное и склизкое. Ко всему прочему, оно еще и светилось, таким слабым и неверным светом, что казалось галлюцинацией.

— Что это? — он смахнул вещь на пол.

— Ободранная змея. Она была еще жива, когда я ее нашла. И очень агрессивна, кстати.

Аллегри порадовался, что вокруг темно. Рассматривать подробности ему не хотелось.

Однако кое-какой вопрос не давал ему покоя.

— С чего ты взяла, что Ксашик — автор этого, кхм, чуда?

— Где ты видел живую светящуюся ободранную змею? — задала наводящий вопрос Виорика. — Магия, грубая и очень нехорошая. Проследить, кто автор этого чуда, — она брезгливо пошевелила ногой трупик змеи, — не составило никакого труда. Он же больной. Может… — Виорика замялась, — поедем вместе? В обход? Я знаю места…