— У тебя не найдется закурить?

— Чего нету, того нету.

— Хотел купить, да это бабье мне голову задурило. Эх, башка трещит-раскалывается, — пожаловался Антон.

— Заложил вчера, наверное? — догадался Рудольф.

— Малость… Ты из Цесиса?

— Из Риги.

— А-а! — отозвался Антон и без видимой связи продолжал: — Моя Велта опять в Елгаву укатила. Поступать в академию… — Он помолчал. — А они меня пилят — зачем пустил: выучится, мол, и бросит…

— Кто они?

— Ну, они… — Он неопределенно махнул рукой через плечо, хотя сзади никого не было. — Жена будет агрономом, а…

— А сам кто?

— Да как сказать… Был шофером, а теперь ишачу в мастерской, — нехотя признался он.

— Почему — был?

— Да так… Права отобрали, черти.

— Может, пьешь лишнее?

— А кто не пьет? Ты, что ли, не пьешь?

Рудольф засмеялся.

— Под присягой утверждать не стану,

— Вот видишь, — сказал Антон и поддернул штаны. Судя по его щуплой, даже хрупкой фигуре, он был совсем молод, к тому же хорош собой, только очень опустился — замызганный комбинезон, не брит с неделю, а может, и больше. — Ты не удивляйся, что я зарос, — заметив взгляд Рудольфа, сказал он. — Хочу свою Велту удивить. Ей бородатые нравятся. Да не растет, проклятая, и рыжая, черт бы ее побрал! Тебе не кажется, что рыжая?

— Нет.

— Это хорошо, — обрадовался Антон, но тут же помрачнел, вспомнив, что пора возвращаться на работу. — Надо двигать помаленьку…

— Ну, так ни пуха ни пера! — пожелал на прощанье Рудольф.

Антон, видимо, не лишен был чувства юмора, он со смехом не то огладил, не то почесал взъерошенную щетину.

— Спасибо!

На том они распростились, и Рудольф опять остался один. Он снова прошел мимо сквера, потом мимо школы… Впереди него шла женщина. Он окинул взглядом стройную фигуру, после недолгих сомнений узнал и прибавил шагу. Женщина шла размеренным, неторопливым шагом, никуда не сворачивая и, казалось, ни на чем не задерживаясь взглядом, каблуки то стучали по асфальту, то мягко вязли в песке, рыжеватые волосы, блестя на солнце, колыхались от ее движений. Когда ветер раздувал волосы, она всякий раз их приглаживала жестом бессознательным и очень женственным, и Рудольфу вдруг подумалось: какие у нее волосы? Мягкие или жесткие? Наверное, мягкие — полощутся на ветру, скользят под ладонью послушно, как шелк… Ему захотелось сию же минуту увидеть ее лицо.

— Здравствуйте!

Она не ответила, даже не обернулась. Рудольф только заметил, как она вся напряглась, будто прислушиваясь, будто не веря, что обращаются к ней, хотя поблизости никого больше не было.

— Здравствуйте, Лаура!

Тогда она оглянулась стремительно, лицо залила краска — смущения, а может быть, и радости. Они смотрели друг на друга, не зная, что сказать.

— Позвольте, я понесу вашу сумку, — предложил Рудольф.

— Она почти пустая.

— Опять ездили мыть школу?

Она кивнула.

— А вы? Приехали, наверно, в магазин?

— Отчасти угадали. Своим ходом.

— Как? — переспросила она.

— Своим ходом.

— Ах, вот что! Далековато.

— Ничего. Зато с приключениями. Видел необыкновенного аиста — он ходит за комбайном, как скворец за пахарем.

— Это Ецис, — сказала Лаура. — Комбайнеры дали ему такое имя. Значит, Ецис еще жив, — добавила она задумчиво, почему-то с грустью, и замолчала.

Рудольф чувствовал, что Лаура отдалилась от него, ушла куда-то в свой мир, ему недоступный. И подсознательно стремясь этому помешать, он стал рассказывать о странном человеке, который в угоду жене растит бороду. Лаура слушала с легкой улыбкой, но сама, как ему казалось, думала о чем-то своем и, только когда он кончил, коротко заметила;

— Это Глаудан, шофер.

— Бывший.

Это уточнение она оставила без внимания.

— Вы, наверное, всех тут знаете.

— Не сказать, чтобы всех.

Рудольф подумал, что ее ответы, как и прежде, не располагают к расспросам. Они вежливы, даже любезны, но всегда словно предупреждают — не надо переходить черту.

Между тем за плетнем отворилось окно — Заречное есть Заречное. Бросив взгляд на окно, Лаура пошла вперед, Рудольф с обеими сумками шагал рядом. Они не разговаривали, только их обувь согласно стучала по асфальту.

— Если хотите, могу перевезти вас, — наконец проговорила Лаура, наверно догадавшись, что это по ее вине прервался разговор, и наступило неловкое молчание.

— Поеду с удовольствием.

Ветер на берегу дул сильный, взбаламутил озеро, и волны боком прижали лодку к берегу. Пока Рудольф сталкивал плоскодонку в воду, Лаура пошла за спрятанными в кусте веслами и, шагнув через борт, ловко вложила их в уключины.

— Садитесь, пожалуйста, доктор!

— Меня зовут Рудольф.

Она как будто хотела что-то сказать, но промолчала, Интересно; что она хотела сказать?

— Грести буду я, — заметил Рудольф.

— Но…

— Разве я выгляжу таким хилым?

Она посмотрела на него снизу вверх, в глазах, как у Мариса, мелькнула смешинка, которую она поспешно погасила, спокойно сказала: «Хорошо» — и перешла на корму.

Рудольф оттолкнулся. Ветер развевал им волосы, трепал одежду, и вместе с тем, только выйдя из-под защиты берега, они по-настоящему поняли, какой он яростный. Разлетаясь брызгами, в борт лодки ударяли волны, и, чтобы не дать им развернуть лодку поперек, приходилось грести больше одним, левым веслом, и сразу от натуги завизжала уключина.

— Интересно, сколько сейчас баллов? — гадал Рудольф.

— Что? — не расслышав, переспросила она.

— Наверное, семь-восемь…

Что ответила Лаура, теперь не расслышал он. Разговаривать было трудно. Озеро зыбилось, гудело, колыхалось, волны накатывались и отступали, набегали и с шумом откатывались, рассыпаясь пеной. От такой качки вверх-вниз, вверх-вниз у непривычного человека могла закружиться голова, но Рудольфу качка была не внове, и Лауре, как видно, тоже.

Между лодкой и берегом медленно ширилась сизая полоса взбаламученной воды, Заречное постепенно отдалялось, вздымаясь и опускаясь в ритме волн, как плавучий остров. А небо наперекор бушующему озеру казалось застывшим, бесстрастным и очень высоким.

От качки повалилась сумка. Лаура нагнулась поднять, и ее длинные распущенные волосы порывом ветра бросило в лицо Рудольфу.

— Ой, простите! — воскликнула она.

— Ничего, — сказал Рудольф с улыбкой.

Нагнуться еще раз Лаура не решалась. Обеими руками придерживая волосы, она смотрела на Рудольфа почти с испугом, и в ползавшей по настилу сумке время от времени что-то брякало — связка ключей или рассыпавшиеся монеты.

— Ничего, — зачем-то рассеянно повторил он, думая о том, что он все-таки угадал: волосы у нее были удивительные, мягкие, как шелк и здесь, на воде, пахли свежестью, как сохшие на воздухе льняные простыни.

Краска смущения постепенно сошла с лица Лауры, оно смягчилось, стало, по обыкновению, спокойным, только опять почему-то грустным.

«О чем она думает?»

Он даже примерно не мог себе этого представить. Ведь он по существу ничего не знал о ее жизни. Она была точно дом с закрытыми ставнями, доступный взгляду только снаружи, — лишь изредка внутри мелькнет и вновь погаснет луч невольной улыбки.

И вдруг перед ветром захлопнулись ворота — лодка зашла за полуостров. После бушующей стихии заводь казалась поразительно, невероятно спокойной. Порывами ветра гнуло, трепало на полуострове кусты, но по воде катились лишь редкие вялые волны, они чуть слышно плескались в камыше и, облизывая прибрежный песок, теряли последнюю силу. Сразу же пахнуло ароматом теплой земли, запахло мятой и яблоками.

Рудольф втянул весла, предоставляя лодке качаться на ленивой волне.

— Кажется, живы остались… — сказал он.

Ее глаза смотрели на него как два серых мягких котенка; он горько усмехнулся.

На косогоре пропел петух.

— Устали?

— Ничуть, — бодро ответил он, хотя запястье левой руки ныло и на ладони, видно… Ну, успеет посмотреть потом.