Немного погодя внизу раздались шаркающие шаги.

— Руди!

Он отозвался и высунулся в люк.

— Ты еще не спишь? — сказал в темноте Эйдис. — Залазь, брат, в штаны и спустись вниз.

Рудольф еще не разделся, накинул на голову куртку и по скользким перекладинам лестницы кое-как слез,

Эйдис завернулся в полиэтиленовую скатерть, седая непокрытая голова выглядывала из нее, как отцветший одуванчик.

— Тут к тебе пришли.

— Ко мне? Кому я обязан такой честью?

— Какой честью? — не понял Эйдис.

— Ну, кто там меня спрашивает?

— Лаура из Томариней. Ребенок у нее заболел. Вот и зовет тебя.

— Разве тут нет педиатра?

— Воскресный день, фельдшерица закрутилась на гулянке, — или не расслышав, или не поняв вопроса, пробурчал Эйдис и, оскальзываясь на грязи, неловкой, старческой рысцой затрусил в избу, под крышу, так как опять припустил дождь.

Рудольф широко шагал за ним следом, дождь барабанил по брезенту куртки, а еще раз вымокнуть вовсе не хотелось, ведь не так давно он вернулся из Томариней — на нем сухой нитки не было. Перед крыльцом разлилась огромная лужа, — озаренная светом из окна, она лоснилась и пузырилась. Первым побрел через нее Эйдис, за ним Рудольф. По сравнению с мокрой землей вода в ней казалась удивительно теплой.

В доме слышались женские голоса. На скрип двери Лаура оглянулась. Если бы Эйдис не предупредил его заранее, Рудольф, пожалуй, ее бы не узнал — она была в длинном черном, как видно, мужском плаще и в большом темном платке, настоящей шали.

— Добрый вечер! — тихо поздоровался он.

— Добрый вечер, — ответила Лаура и, неслышно ступая босыми мокрыми ногами, через кухню направилась к Рудольфу, который, как вошел, так и остался стоять у двери. По пути она сдвинула шаль на затылок и расстегнула под горлом плащ, — она делала это, казалось, желая скрыть неловкость и не зная, с чего начать.

— Простите, пожалуйста, что я так поздно… — Ее волосы, вымокшие и под платком, темными прядями падали на виски. — У Зайги… у дочери вдруг поднялась температура. Чуть не сорок…

Лаура смотрела на него уже знакомым ему спокойным, внимательным взглядом, ее лицо ничем не выдавало волнения, только пальцы нервно крутили пуговицу.

— Я была и Пличах, но до фельдшера не дозвониться, — добавила они. — Извините.

Рудольф спохватился, что все это время он просто невежливо, если не по-дурацки молчал, и предложил Лауре сесть, она поблагодарила, но продолжала стоять, с подола плаща на пол стекали крупные капли. А когда Рудольф приступил к обычным вопросам (Какие жалобы? Есть ли боли? Какие делали прививки? Давали медикаменты и какие?), она отвечала тихо, коротко и точно.

— Хорошо, я посмотрю, что с ней и насколько это серьезно. Одну минутку, я загляну в свою аптечку.

Он исчез в комнате и вскоре вернулся, досадуя на себя: как всегда, с собой было все вплоть до жгутов и шин (профессиональная ограниченность хирурга!), за исключением самого нужного — фонендоскопа. Вот и изволь теперь допотопным способом отличить, скажем, острый бронхит от крупозного воспаления легких.

— Я к вашим услугам.

Когда они вышли на крыльцо, в темноте блестела только лужа, за ней не было видно ни зги. Вдали глухо прогремел гром.

— Я проведу вас тропинкой. Так ближе, — услыхал Рудольф голос Лауры.

— Поедем лучше на машине.

Он вернулся за ключом от «Победы». Лаура ждала его там же; на фоне светлой, вспученной дождевыми каплями лужи маячила ее высокая фигура, застывшая и совершенно черная.

Полыхнуло зарево.

Рудольф невольно напряг слух в ожидании грома, но слышалась только дробь дождя. Это был немой свет зарницы.

— Бежим! — сказал он, схватив Лауру за локоть, и они побежали сквозь темноту и дождь.

Пока Рудольф снимал с машины чехол, Лаура пряталась под козырьком крыши, слившись со стеной. Огибая лужи, он развернул машину, открыл дверцу: «Прошу!» — и Лаура села. На горизонте мерцали бледные сполохи, капли стучали о ветровое стекло и дрожа стекали вниз, «Победа» тяжело колыхалась на ухабах. Лаура сидела, забившись в угол, съежившись, точно от холода, ни плечи их, ни локти не соприкасались,

— Она у вас часто болеет?

— Частенько… Чем только не переболела: свинка, ветряная оспа, корь, скарлатина. Как объявится где-нибудь грипп, так она первая. Фельдшер направила нас в Цесис к детскому врачу. Тот сказал — закалять надо. Да как закалять и когда, если она болеет, вы видите, даже летом, в жару…

— А сами босиком?

— Я-то что… — смущенно сказала она и, потеряв равновесие, когда «Победа» качнулась, ухватилась рукой за сиденье.

— Дверцу хорошо захлопнули? А то на повороте вы у меня выпадете.

Лаура ничего не ответила и, когда Рудольф потянулся к ручке, совсем съежилась в комок. На фоне забрызганного дождем стекла он видел резко очерченный профиль в обрамлении платка. И ни с того ни с сего ему живо представилось, как Лаура — белая, точно мраморное изваяние, а потом словно отлитая в меди — брела по воде навстречу грозовой туче. Он старался уловить в ее облике загадочность, поэтичность, поразившую его там, на озере. Она повернула голову и взглянула на Рудольфа, казалось, с удивлением, он убрал руку и отвернулся, однако продолжал думать о том же, между тем как Лаура сидела рядом, бесцветная, обыкновенная, совсем не похожая на то одухотворенное, погруженное в тихую задумчивость существо. Рудольф поймал себя на том, что он действительно думает как бы о двух женщинах, пытаясь найти хотя бы тонкую нить, их связывающую, но это не удавалось.

Возможно, тогда ее преобразил сказочный фиолетовый свет? Или же в нем самом тогда еще жило ощущение тихого счастья, с каким он проснулся на полуострове под зеленым шумящим деревом? А может быть, в Лауре, не подозревавшей о присутствии другого человека, па миг приоткрылось нечто такое, что она обычно прятала от людей и чему Рудольф благодаря случаю стал невольным свидетелем?

Что же это все-таки — его фантазия или ее истинная суть?

Он снова искоса бросил короткий взгляд: все тот же профиль на сероватом стекле, те же почти застывшие черты, ни тени волнения, ни следов улыбки, ничего…

В свете фар деревья возникали, проплывали мимо и скрывались из виду. Дорога, по которой Рудольф ходил и ездил бесчисленное множество раз, сейчас затуманенная дождем, выглядела совсем незнакомой, он чуть не проскочил аллею, ведущую в Томарини. Окна в доме были освещены, издали могло показаться, что здесь справляют праздник. Лаура вышла из машины первая, взбежала по ступенькам, и дверь, в которую несколько часов тому назад Рудольфа только что не вытолкали в непогодь, теперь, скрипя ржавыми петлями, гостеприимно отворилась. Альвина уже выходила навстречу, не успел Рудольф снять куртку, ее тут же приняли у него из рук и повесили, а когда он, желая вымыть руки, сам зачерпнул воды из ведра, Альвина чуть не бегом бросилась к нему.

— Я налью вам комнатной, профессор.

Уголки его губ тронула язвительная усмешка.

— Здравствуйте! — раздалось позади приятное сопрано.

Рудольф обернулся — вошла молодая пухлая женщина и в упор оглядела его чуть прищуренными ясно-серыми глазами. «Ну и взгляд — прямо следователь уголовного розыска!» — с иронией отметил он про себя.

— Принеси, Вия, чистое полотенце! — пропела Альвина, а у него заботливо осведомилась: — Может, налить потеплее? Вот мыльце… Когда у Зайги стал жар подыматься, я тут же затопила. Да разве дождешься, пока плита нагреется. Тяги нету… Когда был сын — тот на все руки мастер…

— Ну, больше-то всего он выпивать мастер, — поправила Вия и, подавая полотенце, улыбнулась Рудольфу.

Он рассеянно огляделся, будто искал кого-то.

— Сюда, пожалуйста! — пригласила Вия и провела его в комнату, тонувшую в зеленоватом сумраке.

В глубине комнаты, там, где на тумбочке слабо горел ночник, тускло освещая мебель, словно обводя ее расплывчатыми линиями, Рудольф увидел Лауру, и неожиданно, к его собственному удивлению, в нем опять что-то всколыхнулось. Лаура сидела, склоняясь над девочкой, длинные волосы стекали на подушку, обрамляя светлое лицо, которое лучилось нежностью.