– Что же ты не пьешь? – как-то чересчур громко спрашивает Оскольд. – За такого человека надо пить до дна! Сегодня ты могла остаться вдовой… нет, не вдовой – хуже, попросту ничем! А благодаря Кукше ты скоро станешь первой христианской княгиней в Киеве и наши с тобой потомки сделают Киев подобным Цареву городу! Так что пей до дна – за Кукшу и за свое счастье!

Если бы Вада и хотела ему угодить, ей это вряд ли удалось бы – в нее просто не поместится столько пива! Чтобы не сердить Оскольда, Вада отпивает еще немного. Впрочем, Оскольд и сам не спешит вылить в себя содержимое огромного рога. Он тоже делает всего лишь глоток. Правда, глоток немалый, стенки рога прозрачны и Вада видит, что пива в роге стало намного меньше.

Уже не в первый раз Оскольд говорит, что собирается сделать ее своей женой. Лучше умереть, чем это! Ей приходится молчать в ответ на его страшные посулы, чтобы не пробуждать в нем ярости, а ведь отмалчиваясь, не возражая, она как бы соглашается… стать его женой! Сейчас это снова повторяется. И когда она наконец ему все-таки откажет, он искренне сочтет себя обманутым!

– Зачем откладывать, – говорит Оскольд, берет у нее рог, выбрасывает оба рога за дверь, а дверь плотно затворяет.

«Вот оно!» – с ужасом думает Вада.

Оскольд влезает на лавку, под ним хрустит солома и скрипят плахи. У Вады на поясе нож… Оскольда ей все равно не убить, нечего и пытаться, но она убьет себя! Ее нож без труда найдет сдавленное ужасом и омерзением сердце… надежнее надавить обеими руками… Этот пьяный бык даже не догадается ей помешать. К сожалению, она уже не увидит, какое у него будет лицо, когда добыча ускользнет!

Вдруг Вада слышит Кукшин голос, который отчетливо произносит по-варяжски:

– Хаскульд, я убил Свана.

Оскольд и Вада одновременно поворачивают к нему головы, но Кукшины глаза по-прежнему закрыты. Тем не менее Оскольд слезает с лавки.

– Ты знаешь по-варяжски? – спрашивает он, протрезвевшими глазами глядя на Ваду.

– Нет! – испуганно отвечает Вада.

– Смотри! – говорит он с угрозой в голосе и, снова низко поклонившись притолоке, выходит из избы.

Вада лежит в оцепенении – так иногда озябший человек не решается пошевелиться, боясь, что станет еще холоднее. Узы безволия сковывают ее бесконечно долго – пока в Кукшином неразборчивом бормотании не проклевывается понятное слово «пить!» Она вскакивает и дает ему напиться из чашки с носиком. Всю ночь она лежит с ним рядом, задремывая и просыпаясь, чтобы дать ему воды или переменить на лбу влажное полотенце.

Так длится два дня. Вада следит, чтобы Кукша поменьше шевелился, если он слишком беспокоен, она гладит его, тихонько целует, а то и просто ласково, как с малым дитятей, разговаривает с ним.

Несмотря на усталость, Вада не хочет, чтобы кто-нибудь ее сменял, и объясняет себе это нежелание тем, что другие не будут так заботливы. И незачем посторонним слушать Кукшин бред. Даже по-варяжски. Словом, выхаживать Кукшу – ее дело, и чем меньше здесь будет топтаться народу, тем лучше. Но она позволяет служанкам приносить свежую воду и выносить ночную посудину.

На третий день ей кажется, что Кукше лучше, и она просит служанок сварить ему крепкого мясного отвара. Она не ошиблась – Кукша выпивает целую чашку. С этого часа здоровье начинает мало-помалу возвращаться к нему. Вада велит служанкам приносить плоды, непременно переспелые. Для больного, говорит она, особенно хороша груша, когда она течет, едва ее надкусишь.

С Кукшей уже можно разговаривать. Вада ощупывает сломанные ребра – Кукше почти не больно. Понемногу Вада пробует давать ему то, что едят здоровые, позволяет садиться. За ребра Вада не беспокоилась с самого начала, она знала, что ребра срастутся быстро, если Кукша не будет напрягаться и резко шевелиться. Ее тревожила Кукшина голова. Но и с головой, кажется, обошлось.

Теперь они часто разговаривают, рассказывают друг другу о себе, только Вада не позволяет ему говорить слишком долго, впрочем, он и сам скоро устает и, случается, замолкает на полуслове. Вада дивится, что человек за одну короткую жизнь успел столько всего повидать.

Однажды Вада вдруг говорит:

– Зря ты спас Оскольда.

Кукша глядит на нее с недоумением.

– Что тебе сделал Оскольд? – удивленно спрашивает он. – Почему ты желаешь ему смерти?

Вада не отвечает. Раз Кукша так говорит, значит, он ничего не слышал в ту ночь и про Свана сказал в бреду. А прежде у нее мелькала мысль, что он очнулся той ночью и сказал про Свана, чтобы спугнуть не в меру распалившегося Оскольда…

– Жаль, что у нас раньше не дошло до разговора об Оскольде, – говорит она. – Его все равно надо убить, а тут могло разрешиться само собой, без хлопот… Что ж, всего наперед не угадаешь!

Странно Кукше слушать такие речи, он не знает, что и отвечать, но ему приходит в голову, что, если бы он, как камень за пазухой, носил мысль погубить Оскольда, он все равно сперва спас бы его от тура и лишь потом стал думать об убийстве.

Неожиданно Вада говорит:

– Я знаю, что ты убил Свана. И Оскольд знает. Ты проболтался в бреду. Ты сказал это по-варяжски, а Оскольд думает, что я по-варяжски не понимаю. Пусть и дальше так думает, не выдавай меня.

Наконец Кукша возвращается в гридницу к прочим дружинникам. Вада велит ему быть поосторожнее в движениях, а про верховую езду покуда забыть. Впрочем, езда его сейчас и не манит, на коне скакать хорошо, когда ты здоров и силушка твоя через край переливается, а он еще слишком слаб.

Иногда Кукша садится на вольном воздухе у входа в гридницу со своим греческим Евангелием и читает, положив его на землю – держать книгу в руках ему тяжело. Но и читать он долго не может: начинает одолевать усталость.

Приходит Вада. Он пробует читать ей, на ходу переводя с греческого, но чересчур много приходится объяснять, а он и сам не все толком разумеет – и в евангельской мудрости, и в греческом языке. Меж тем, когда он читает один, для себя, ему кажется, что он все понимает, если же чего и не понимает, оно и так ложится на сердце, не хуже понятого.

Впрочем, Ваде очень скоро прискучивает слушать, – раньше, чем он устает от чтения, – и они просто разговаривают или бродят по окрестностям Печерьского города. Она учит его отличать съедобные растения от несъедобных, показывает, что в них съедобно, а что нет, рассказывает обо всем, что попадается на глаза.

Кукша давно уже заметил на крышах домов и хозяйственных построек огромные пустые гнезда из прутьев, устроенные на помостах из жердей. Помосты те несомненно сделаны людьми нарочно для гнезд. Вада говорит, что это гнезда большой перелетной птицы, зовут ее черногуз, или бочан, или – ласково – лэлэка[146]. Сама эта птица белая, а хвост и концы крыльев у нее черные, ноги красные и красный долгий клюв.

Лэлэка приносит счастье дому, на котором вьет гнездо. Недаром ей покровительствуют Лад и Лада – боги супружеской любви, верности и плодородия. Никто не смеет обидеть лэлэку, наоборот, каждый, как заметил Кукша, непременно сооружает у себя на крыше помост для ее гнезда – ведь если лэлэка начнет избегать какого-нибудь дома, в нем непременно случится несчастье. А коли найдется безумец, который убьет лэлэку, дом его сгорит от молнии в первую же грозу: всем известно, что лэлэка – Перунова птица!

Кукша не видел этих птиц сидящими на своих гнездах? И не мудрено – скоро осень, птицы с выросшими птенцами давно покинули гнезда и живут в низких местах, где лужи и болота, там они кормятся и готовят птенцов к осеннему перелету в теплые края. Но если болото, где кормятся лэлэки, находится близко от гнезда, они, случается, прилетают ночевать на свое гнездо. Теперь Кукша припоминает, что видел таких птиц на заднепровских лугах, на лужах, когда скакал охотиться на тура.

В самом Печсрьском городе Кукша обратил внимание на удивительный дом, он на высоких резных столбах, окружен крытым гульбищем[147] с перилами и резными стойками. Дом очень красив, но Кукша ни разу не видел, чтобы кто-нибудь входил или выходил из него. Вада говорит, что дом этот называется «сени», в нем никто не живет, в нем даже нет очагов или печей, и служит он только для пиров, и не для простых пиров, для коих довольно гридницы, а для приема важных гостей из чужих земель – хазарских послов или сопредельных владетелей. По такому случаю князья велят своим людям называть их «каганами», то есть «царями».