– Мне служанки растолковали.

Помолчав, Кручина говорит:

– Но дело, думаю, не в этом…

– А в чем?

– Грим видел сон, и сон ему не понравился…

– Что же за сон такой?

– Гриму приснилось, что я родила сына и бабка повитуха ему сказала: сын твой – смерть твоя, и тебе следует от него избавиться. Если он вырастет, он отомстит тебе за свою мать.

Вихрем проносятся в Кукшиной голове воспоминания, как сам он мстил за свою мать, но не успел при этом спасти ребенка той несчастной женщины… А вот другое воспоминание: по улицам Царьграда бежит Андрей Блаженный и выпрашивает милостыню, собирая деньги на выкуп Кукши… Что было бы с ним, если бы не Андрей?

– Как тебя зовут? – спрашивает Кукша.

Кажется, за это утро он задал больше вопросов, чем за всю предыдущую жизнь!

– Отец и мать, – отвечает Кручина, – звали меня Миеликки, что значит дух леса, Грим зовет меня Сиф, это имя их варяжской богини, жены бога Тора. Грим так прозвал меня потому, что у той богини золотые волосы.

– Можно, я буду звать тебя Кручина? – робко спрашивает Кукша. – Потому что ты печальная. А твое настоящее имя… как это? Ми… ми… мне просто не выговорить…

– Да, – покорно отвечает Кручина. – Все равно новый господин даст мне новое имя.

– Тебе, я думаю, безразлично, – говорит Кукша чернобородому Гриму, – где продавать рабыню – здесь или в Булгаре, если цена будет та же…

– Нет, не безналично, – отвечает Грим, с легким недоумением скашивая глаза на Кукшу, – если за ту же цену, лучше продать дома.

– Сколько ты хочешь за Сиф? – в упор спрашивает Кукша.

– За Сиф? – Насупленные черные брови Грима ползут вверх. – Ты хочешь купить Сиф?

– Да! – твердо отвечает Кукша.

Грим долго молчит. Кукша перебивает молчание:

– Так сколько ты за нее хочешь?

– Сколько серебра я хочу за золото? – задумчиво переспрашивает Грим. – А зачем она тебе – для себя или для перепродажи?

– Для себя, – отвечает Кукша.

– Значит, ты увезешь ее с собой?

– Да, увезу.

– Далеко?

– Далеко: на север, на реку Тихвину.

– Где эта Тихвина?

– За двумя волоками, шестью исками и четырьмя озерами.

– И никогда сюда не вернешься?

– Никогда.

Грим долго сидит в задумчивости. Наконец он говорит:

– Ты славный муж, я наслышан о тебе с самой лучшей стороны. Да и мне ты сразу понравился, когда я увидел, как ты присматриваешься к хозяйству вместо того, чтобы валяться на соломе, как те сони… Я дарю тебе Сиф!

Кукша вспоминает Андрея Блаженного, который на свои деньги выкупил Кукшу, несмотря на то, что у него были состоятельные друзья, готовые помочь.

– Ты одарил меня гостеприимством, – отвечает Кукша, – и я всегда буду тебе благодарен. Отныне, где бы я ни был, всяк услышит от меня, что Грим – благородный и щедрый муж. Но Сиф я хотел бы купить, а не получить в дар. Не требуй от меня объяснений, знай только, что мне так лучше.

– Хорошо, – говорит Грим, – плати марку серебра, и Сиф твоя.

– Взвесь вот это, – говорит Кукша, снимает с шеи гривну и бросает ее на стол перед Гримом. Грим приносит весы и гирьки: одни покрупнее – круглые с плоским донцем, чтобы не катались, а другие поменьше – граненые. Взвесив гривну, он говорит:

– Гривна весит как раз марку, даже эйрир лишку. Сейчас я отрублю лишнее.

– Не надо рубить, – возражает Кукша, – пусть украшение останется целым!

– Ты прав, – соглашается Грим, – жаль портить такую прекрасную работу. Лучше я отрублю этот эйрир от дирхема, и мы в расчете.

– Не надо, – снова возражает Кукша, – считай, что мы квиты, ты сам только что сказал, что продаешь золото за серебро!

Грим кивает, велит принести меду, они обмывают сделку и пьют за мужскую дружбу. Слегка захмелевший Грим поет норвежские песни, Кукша подпевает ему. Как ни удивительно, его память еще кое-что хранит от времен той зимовки у Хальвдана Черного!

На другой день рано утром Кукша с друзьями и золотоволосой Кручиной отплывают, их провожают несколько варягов, Грим дарит Кукше в дорогу копченый свиной окорок и узкогорлую корсуньскую корчагу броженого меду.

Корабли проходят под склонившимися над водой вековыми деревьями, словно в огромном золотом шатре. Время от времени порывы ветра осыпают корабельщиков пригоршнями золотых осенних кун, словно суля удачу и богатство.

Однако совсем уже недолго им плыть по Днепру, впереди на правом берегу виднеется село Смольня. Здешние жители сеют на пожогах жито, овес, репу, горох, гонят смолу из сосновых пней, а главное, промышляют волоком.

Когда-то купцы нанимали местных жителей на подмогу – переволакивать суда с реки на реку, переволакивали их, как водится, с помощью катков – деревянных обрубков, товар приходилось выгружать и отдельно перевозить на конях вьюками.

Потом кто-то хитроумный додумался сделать долгий воз, длиной с корабль, с надежными двуслойными колесами, вырезанными из толстых тесин и сшитыми с помощью железных скреп. Воз вкатывают в реку, в воде затаскивают на него судно и надежно привязывают. Запрягают в такой воз нескольких коней чередой, одного за другим, – и трех, и четырех, и более, смотря по тому, сколь велик и наружен корабль. Такая упряжка зовется «гусем».

Теперь уж нет нужды товар из кораблей выгружать. Если даже кто-нибудь из путников ослаб или прихворнул, ему не обязательно выходить из корабля и тащиться пешком или влезать на коня. А воз этот называют «волоком», как и дорогу, по которой его волокут.

Торговых людей с судами год от года все больше, и село быстро богатеет и разрастается, что видно по обилию новых, еще не успевших почернеть срубов.

Смольненские охотно берутся переволочь на своих волоках Кукшин и прочие корабли на озеро Касплю. На переднем коне каждой череды сидит отрок с кнутом, с боков идут мужики также с кнутами, следят, чтобы все кони тянули ровно. Кони тащат волоки по песчаной дороге, дорога езжалая, видно, что ей мало приходится отдыхать. Погода стоит сухая, и конские копыта вязнут в песке.

После полудня из-за перелеска показываются соломенные крыши. Это сельцо Каспля, стоит оно на берегу озера Каспля, из которого вытекает река того же названия. Возле сельца корабли спускают на воду. Шульга рассчитывается с возницами, они выпрягают коней и верхами возвращаются в Смольню.

Волоки остаются в Каспле, здесь между жителями уговор – праздными их по возможности туда-сюда раз не гонять. Ведь каспляне, как и смольняне, тоже держат коней для волока – для тех, кто идет с Двины реки. А идет народу немало: сюда два пути с Варяжского моря – один от устья Двины, другой от устья Невы.

Вниз по Каспле бегут быстро. Село Сураж в устье Каспли не сразу и замечают, а заметив, решают не останавливаться. Но выбежав на Двину, снова налегают на весла, тут опять попотеть придется супротив течения!

Меньше чем за два дня корабельщики добираются до речки Двинки, что впадает в Двину с севера, а вся длина Двинки семнадцать верст и вытекает она из озера Двинье, которое можно считать и двумя озерами, соединенными короткой протокой. На озере стоит сельцо того же названия.

От сельца их скорехонько переволакивают на реку Кунью на таких же долгих возах-волоках, и по Кунье они без хлопот спускаются до маленькой, в два двора, деревеньки Холм, что стоит при впадении Куньи в Ловать.

Сперва и вниз по Ловати плаванье споро идет, однако вскоре начинаются пороги и тут уж корабельщики вынуждены потрудиться – река-то за лето осохла! В конце концов приходится заночевать – как ни старались, не успели засветло выйти к Ильмень-озеру.

Вышли к нему ранним утром. Кукша прежде не видывал Ильмень-озера. Оно такое широкое, что его впору морем звать, – зовут же морем Нево-озеро! Видывать не видывал, а слыхал, что весьма опасным слывет оно у корабельщиков. Больших глубин, сказывают, здесь, в Ильмень-озере, нет, редко где будет более полутора саженей, а самые глубокие ямы не глубже восьми саженей, однако бури случаются большие, не хуже, чем на море: немало судов топит батюшко Ильмень!