И вот мы уже в другом море. У греков оно, говорят, Меотийским озером[215] зовется. Наверно, чересчур мало оно, на их взгляд, чтобы морем зваться, много чести, мол. Долго ли, коротко ли, добираемся по этому морю-озеру и до устья Дона, здесь наше морское плаванье кончается.

Поднимаемся со своими друзьями-бродниками вверх по Дону, то на веслах, то под парусом. Это уже их река. Я еще прежде обратил внимание, что у бродников суда не совсем такие, как у нас или у полян, хоть и живут они, как и мы, на реке. Их суда побольше, с могучим килем, и волны морской меньше наших боятся.

Кияне спокон веку с бродниками дело имеют, чего бы им, кажется, не перенять постройку таких судов, а, вишь, не перенимают. Это потому что у них там от моря до Киева девять порогов, и, чем тяжелее судно, тем труднее его переволакивать. А Дон – река, надо бы лучше, да некуда – бродники говорят, что на Дону от устья до верховьев ни порога, ни переката.

На Дону самые разные люди живут – и белобрысые, и рыжие, и русые, и черные. Тут тебе и тмутараканцы, и хазары, и булгары, и бродники, и армяне, и евреи, и кого только нет! И все они подданные хазарского царя. Но тмутараканцы и бродники говорят по-словеньски, веруют же в Распятого. А что за язык у хазар и булгар и во что они веруют, мы с Некрасом так и не поняли. Верно я говорю, Некрас?

– Вестимо, верно, кто ж их поймет! – откликается Некрас.

– Такой вот сборный народ живет по Дону до Белой Вежи. Бела Вежа – город каменный, его хазарскому царю построил по его просьбе греческий царь Феофил, отец нынешнего бездельника Михаила. А выше Белой Вежи живут уже, почитай, одни бродники. Говорят, их так прозвали за то, что селятся они по берегам Дона и донских притоков возле бродов, чтобы без их ведома никто не мог Дона или иной реки перебрести, а чтобы им самим, в случае нужды, можно было быстро оказаться на другом берегу на конях и в оружии. Иначе там никак нельзя – больно много всякого народа по степи шатается.

Укрепленных городков бродники не строят, в случае вражеского нападения полагаются лишь на свое удальство. Когда дозорные сообщают о приближении врага, женщины и дети угоняют скотину в лес и сами прячутся там до поры, все же, кто может держать оружие, вскакивают на коней и устремляются навстречу супостату. Время от времени, собрав ватагу, бродники отправляются грабить народы, что живут по Русскому морю. Или переволакивают суда в Волгу и спускаются за тем же в Хвалынское море.

Дома свои они плетут из ракитовых прутьев, обмазывают глиной и кроют тростником. Промышляют рыбной ловлей, охотой, сеют хлеб, держат скотину, а торговли не признают. Можно, говорят, подарить, а продать – ни-ни! Самым почтенным занятием у них считают разбой. Словом, хороший народ, худого про них не скажешь. А гостеприимнее мы с Некрасом и не видывали. Верно я говорю, Некрас?

– Да уж куда гостеприимнее! – подтверждает Некрас. – Откармливали, как на убой!

– Уговаривали нас остаться навсегда в их благодатном краю. У нас тут, говорят, всего вдоволь – и рыбы в реках, и меду в лесах, и зверя да птицы, и покосов, и пастбищ, а тучнее нашей земли и в целом свете нет! Чистую правду говорят. Нам бы здесь, у Ильмень-озера, такую землицу! Что скажешь, Некрас, хороша землица на Дону?

– Ох, хороша! – откликается Некрас.

– Вот так! – задумчиво говорит Страшко. – Некрас-то не даст соврать, он сам ее в руках мял, на язык пробовал… Да, земля у них – истинное богатство! А кроме того, бродники – смелые разбойники и всегда готовы поживиться за счет соседей, соседи-то у них гораздо богатые! Бродники от века воюют, – то сами на кого-нибудь нападают, то от степных племен обороняются. А ведь не все ворочаются из битв… Так что им постоянно воинов не хватает. Они и заманивают добрых мужей со стороны, помогают обзавестись и домом, и хозяйством, и конем, и воинским доспехом…

Благодарим гостеприимных хозяев и дальше плывем. Не повезло нам – лето стояло засушливое, пересохла речка Иловля, левый приток Дона, а ведь по ней, говорят, в хороший год можно чуть не до самой Волги добраться. Пришлось у тамошних б родников волочуги просить – так повозки для судов называются, их волами волокут. Волок-то не малый вышел – верст шестьдесят с гаком, четыре дня потели.

Но вот наконец корабли наши в Волге качаются. Недаром бродники говорили, что Волга всем рекам река. Другой берег так далек, что даже в ясную погоду подернут дымкой, а в ненастье его и вовсе не видать.

Плывем борзо[216], суховей помогает. Время от времени навстречу тянутся вереницы купеческих судов. О чем думает удалец, глядя на них? Вестимо, напасть и пограбить! Но купцы так просто не плавают – у них сильная стража. Не больно пограбишь, еще и самим по шее накладут. Да к тому же, как нам растолковали бродники, купцы здесь под защитой хазарского царя, в пользу которого они десятину платят от своих товаров. Если кто над купцом неподобное учинит, царь считает своим долгом восстановить порядок. И горе тому шалуну, который попадет к нему живым!

Так-то оно так, конечно, да уж больно руки чешутся!.. Хоть отворачивайся, когда он, проклятый, в заморских одежах да на парчовых подушках среди молодых красивых девок-невольниц проплывает мимо тебя! Так бы и послал ему каленый гостинец из лука!

Стража-то стражей, однако все равно с тревогой поглядывает купец на нашу малую ватагу. А стража его еще загодя достает луки из расшитых кожаных налучников, стрелы из тулов тянет, на тетиву накладывает. Опасается… Впрочем не пустые это опасения, скоро мы и сами в том убедились.

Выше по Волге есть излучина, Самарская лука называется, она верст на двести путь удлиняет. Сперва на восток плывем по ней, потом, мысок обогнули, плывем обратно – на запад. Берег высокий, горный, ущелья, овраги, все дремучим лесом покрыто. Вдруг видим: из-за утеса выплывают челны, и пловцы в тех челнах мало похожи на торговых людей…

Никому из нас, конечно, не приходит в голову назад поворотить. Да и поздно. Позади точно такие же челны появились. Делать нечего, надеваем кольчуги, покрываем головы шлемами, берем наизготовку копья, обнажаем мечи. Луков не трогаем. Похоже и те, на челнах, не собираются начинать с перестрелки.

Сблизились и видим, что на разбойниках шлемы точно такие же, как наши, может быть, в одних кузницах кованы. Различаем под шлемами и лица. Сдается, что перед нами люди словеньского роду-племени, как и мы сами. На челнах тоже замечают, что перед ними не купцы. С переднего челна слышен оклик:

– Кто такие?

Один из наших отвечает этак задиристо:

– А вот такие! Вперед скажи, сами-то вы кто?

С челна кричат:

– Не желаете отвечать, вам же хуже! А ну, ребята, проучим нахвальщину[217]!

Тем временем челны поравнялись с нами, и быть бы сече кровавой, кабы с одного из челнов не раздался радостный вопль:

– Нежило, друг, ты?

А Нежило в ответ:

– Перун ясный! Да ведь это Ждан!

Кто-то узнал меня, я – его. Так и пошло – одно узнавание за другим. Люди прячут мечи в ножны, прыгают с судна на судно, обнимаются, целуются.

Приплываем в их стан. Дремучий лес кругом, костры пылают, медвежатина на вертелах жарится, в котле варится уха. Вот уж и смерклось, а разговоры все не смолкают. Еще бы, столько лет не виделись, всего сразу и не переговоришь! Нашлось и хмельное… Словом, хорошо там у них. Век бы разбойничал!

Поселились они над Волгой, на Жигулевских горах, за несколько лет до нашей встречи, не откладывая дела, срубили себе избы и безбедно перезимовали. Житье там привольное, в лесах зверя полно, в Волге – рыбы. Так что добыть пропитание нехитро. А то, глядишь, повезет разбить торговый караван – тогда у шайки вдоволь бывает и вина и заморских яств. Постели застилают драгоценными заморскими тканями, одеваются в узорчатую чужеземную сряду, а в потаенных вертепах хоронят сарацинское серебро.