– Вече! – весело вторит ему из толпы Страшко.

– Вече! – подхватывает множество голосов.

Толпа отзывается одобрительным гулом, и седоусый говорит, обращаясь к Оскольду:

– Вы с Диром, князь, избавили нас от хазарской дани, и мы, киевляне, благодарны вам за это, выбрали вас князьями и с той поры служим вам честно – куда вы, туда и мы, как нитка за иголкой. Иные из нас даже обратились к новой вере вслед за тобой и Диром. Что за беда, однако, если они принесут обещанную жертву Волосу? Разве не надо выполнять обещанное?

– Надо! – откликается толпа.

– И не было уговору притеснять тех, кто останется в прежней вере. Каждый волен сам выбирать себе богов. Верно ли я говорю, князь?

Нестройный гул голосов подтверждает правоту говорящего, хотя обращается он к князю. Оскольд нехотя кивает.

– Не будет впредь у нас ладу ни в чем – ни в войне, ни в мире, коли будем грызть друг друга из-за веры. Вы с Диром прежде поклонялись варяжским богам. Потом нашим. Половина же твоих варягов и ныне верует в громовержца Тора. А иные поклоняются Перуну, как и киевские мужи. Ильменьские больше чтут Волоса. У чудинов свои боги. Если мы начнем мечом да секирой обращать друг друга в свою веру, много крови напрасной прольется на радость хазарам. Верно ли я говорю?

Громкие выкрики снова подтверждают согласие с его словами.

– А мы, князь, – продолжает седоусый, – готовы и впредь служить вам с Диром честно, если вы не будете мутить нас друг против друга. А не согласны – ищите себе других мужей! Верно ли я говорю?

– Верно! Верно! – проносится по толпе гул голосов.

Оскольд бросает секиру, Дир прячет меч в ножны, их примеру следуют остальные. Кукша замечает, что и у него в руке обнаженный меч. Его это удивляет, он даже не помнит, как извлек его из ножен. С облегчением он возвращает меч на место. Мир восстановлен.

«Чудной этот Оскольд, – думает Кукша, – его не поймешь. Неужто он испугался смерти и потому уступил язычникам? Не верится – Оскольд один из самых храбрых мужей, какие только рождались на свет. Может быть, поверил в правоту седоусого? Вряд ли. Никогда он не поверит ни в чью правоту, кроме собственной!»

Быка ведут к подножию Волоса и останавливают неподалеку от священного огня. Черноусый Свербей падает на колени перед идолом и молитвенно простирает к нему руки.

– Господин наш Волос! – выкрикивает он. – Благодарим тебя, что сохранил нас в далеком и опасном походе!

И кланяется, ударяя лбом о землю.

– Повелитель наш Волос! – продолжает он, опять воздев руки. – Не оставь своей заботой и тех, что не воротились из похода, и помоги им без хлопот достичь обиталища блаженных!

Свербей снова кланяется и надолго застывает, коснувшись лбом земли. Может быть, он мысленно говорит Волосу то, чего другим не следует знать? Но вот он встает и подходит к быку, в правой руке у него длинный узкий нож, левой он ласково гладит быка по могучей шее, по хребту, что-то нащупывает и вдруг тычком всаживает нож в то место, которого только что касались его пальцы. Пораженный в становую жилу[108], бык еще мгновенье стоит неподвижно и безгласно, потом у него никнет голова, подламываются передние ноги, словно по примеру Свербея, он становится на колени перед идолом Волоса… Наконец бык с шумом валится набок. Поспешно, пока не свернулась кровь, ему взрезают горло и подставляют широкую деревянную чашу. Когда в чашу набирается достаточно крови, подставляют другую, а из первой плещут на Волоса, стараясь доплеснуть до головы.

Вокруг идола загораются новые костры, зажженные от первого. Быка свежуют и разделывают, ногу со стегном[109] и голову сразу несут Волосу: ногу кладут к подножию, а голову надевают на один из шестов. Та же участь постигает и баранов. С шестов падают никчемные голые черепа, на их место водружаются головы, которые только что недоуменно блеяли, а сейчас истекают горячей кровью. Известно, что любимое кушанье Волоса – свежий теплый мозг.

Над огнем на вертелах поворачивается мясо, ночь наполняется сладостным духом жареной говядины и баранины, уютным шипением жира на угольях. Появляются мехи с вином и брагой: мужи, что плавали в селенье к уличам, озаботились не только жертвенными животными – ведь настоящего пира не может быть без круговой чаши.

Кукша с ужасом глядит на пирующих: все они – и поляне, и русы, и чудь, и словене – вливают в свои глотки столько хмельного, словно задались целью погубить себя. Особенно охотно пьют брагу – она крепче здешнего вина. Время от времени кто-нибудь из пирующих обернется, сверкнув веселым глазом, и позовет Кукшу в круг и даже протянет ему круговую чашу. Но Кукша хорошо помнит пир в Ладоге, после которого его выхаживал заботливый Тюр. К тому же он христианин и полагает, что ему не следует участвовать в жертвенном пире.

Он еще так мало знает, но, может, Господь, увидев его усердие, откроет ему великий смысл Своего учения? А смысл велик и прекрасен, Кукша чувствует это, только еще не все понимает. Вот Андрей Блаженный, наверно, уже до самых глубин постиг этот сокровенный смысл. Недаром умный и ученый Епифаний так почитает Андрея и называет своим учителем. Нет сомнения, Андрей Блаженный – особенный человек, из тех, про кого после смерти пишут жития святых.

Ему же, Кукше, даже не у кого спросить, почему язычник Шульга мил его сердцу, а обратившийся ко Христу Оскольд – не очень… Ведь от Оскольда Кукша видел только добро! Непостижимая вещь – любовь… Кукша помнит, что Андрей Блаженный любил его еще тогда, когда Кукша был язычником и собирался убить своего спасителя.

Ах, быть бы ему, Кукше, мудрым, как Епифаний! Или был бы здесь сам Епифаний, чтобы было у кого спрашивать, если чего не понимаешь… Но в одном Кукша успел убедиться без посторонней помощи: едва он принял Святое Крещение, как милосердный распятый Бог услышал его страстную мечту воротиться на родину, и вот он уже на пути к ней.

Кукша направляется к кораблю, чтобы взять свой плащ, в котором ему не раз доводилось стоять на посту в открытых переходах царского дворца. Проходя мимо пирующих, он среди беспорядочного гомона различает несколько слов, которые невольно настораживают его. Кто-то говорит:

– Помяни мое слово, князь Оскольд нам этого не простит!

– Да уж! Не таков человек, – звучит в ответ.

Кукша узнает голоса Страшка и Некраса и ускоряет шаг, чтобы не услышать чего-нибудь лишнего.

От лукоморья веет влажной прохладой и запахом рыбы. Взяв из укладки плащ, Кукша поднимается в гору, стараясь не приближаться к пирующим. Выбрав ровное местечко без камней, он ложится на один край плаща и прикрывается другим, как когда-то Андрей Блаженный в Царьградском портике.

Быстро уснуть ему не удается. Сначала он думает об Андрее Блаженном, потом о разговоре Страшка с Некрасом, и мысли его сами собой перескакивают на Оскольда. Почему Оскольд в минуту смертельной опасности так странно дважды в глянул на него? Поистине удивительный и загадочный человек Оскольд! Кукша помнит: Оскольд из тех викингов, что не веруют ни в Тора, ни в Одина, а только в собственную храбрость и хитрость. И в судьбу, разумеется: все храбрые веруют в судьбу, – может, храбрость и есть вера в судьбу… Но верует ли Оскольд в Распятого, ради Которого рисковал сегодня жизнью?

С этой мыслью Кукша засыпает.

На рассвете Кукша чувствует; что кто-то трясет его за плечо. Ему не хочется просыпаться, и он уворачивается от назойливой руки. Но рука не унимается. Наконец Кукша открывает глаза и спрашивает:

– Шульга, ты?

Но это не Шульга, перед ним на корточках сидит Страшко, он улыбается:

– Здравствуй, Грек! Каково почивал? Вчера мы чуть не начали убивать друг друга! Я видел, как ты обнажил меч за князя!

Кукша еще не совсем освободился от власти сна, он с усилием вспоминает, что было вчера. Страшку кажется, что Кукша смущен, и он утешает его: