Князь Оскольд что-то громко говорит по-варяжски, и дружинники останавливаются с молодым русом перед самым выходом.

– И что же ты, владыко, – спрашивает князь Оскольд, – велишь мне с ним делать?

– Ничего, – отвечает епископ Михаил, – отпусти его, пусть идет себе домой.

Князь Оскольд снова обращается к стоящим у выхода, теперь уже по-словеньски:

– Вернитесь!

Дружинники подводят Стрепета к нему и епископу.

– Ты слышал, – спрашивает князь Оскольд, – что сейчас сказал епископ Михаил, которого ты хотел убить?

Стрепет отрицательно качает головой.

– Он просит именем Господа Иисуса Христа помиловать тебя!

Стрепет молча ведет взором на епископа Михаила.

– Не стану тебя обманывать, – говорит Оскольд Стрепету, – мне не хочется этого делать… щадить тебя… Отведите его в темную и без моего слова не трогайте.

Стрепета снова уводят.

– Все будет по твоей воле, владыко, – отвечает князь Оскольд на вопросительный взгляд епископа Михаила, – только не сейчас, а чуть позже.

Князь Оскольд велит ударить в вечевое било. Над киевскими холмами плывет призывный медный гул. Мало-помалу на луг перед Печерьском стягивается народ. По обычаю, с помощью живого огня зажигают костер. С одной стороны его подковой охватывает толпа киян, с другой – выносят резной княжеский стол, по обе стороны которого становятся епископ Михаил с причтом и старейшие бояре. Но князья не садятся на княжеский стол, а велят глашатаю объявлять начало веча.

Князь Дир выходит к огню и, не называя имен, сообщает о том, что произошло минувшей ночью, напоминает о решении совета старейшин после Константиновой проповеди на предыдущем вече: каждый, кто пожелает, может креститься.

Кукша отыскивает взглядом среди передних черноусого Свербея, лицо его, как всегда, спокойно и усмешливо.

– Никто никого ни к чему не принуждал, – возвысив голос, продолжает князь Дир, – ни совет старейшин, ни мы с князем Оскольдом. Верно ли я говорю?

– Верно! Верно! – дружно, хотя и нестройно откликается собравшийся народ.

– И нынешнее ночное злодейство затеяно против воли Киева. Выходит, воля Киева для этих людей ничего не значит… Верно ли я говорю? – вопрошает князь Дир.

– Верно! Верно! – подтверждают собравшиеся.

– Может быть, кто-то хочет возразить или о чем-то спросить? – допытывается князь Дир.

– Нет! Нет! – слышатся редкие голоса, люди оглядываются друг на друга, словно ища сомневающихся.

Тогда князь Дир возвращается на свое место, а к огню выходит князь Оскольд. Он велит дружинникам привести Стрепета. Те немедленно исполняют приказание. Стрепета, как видно, держали где-то неподалеку.

– Все ли знают этого мужа? – обращается князь Оскольд к вечу.

Люди выглядывают из-за передних, задние поднимаются на цыпочки. Не находится ни одного, кто бы не знал Стрепета. Гул голосов подтверждает это.

– А теперь, – приказывает князь Оскольд, – принесите Канюка!

Дружинники приносят носилки, на которых под белой пеленой видны очертания человеческого тела. Князь Оскольд открывает лицо покойного.

– Кто хочет, может удостовериться, Канюк ли это.

Мимо покойника, глядя на его застывшее бледное лицо, чередой проходят киевские мужи. Никто не выражает сомнения, что перед ними Канюк.

– Я скорблю о погибшем, – говорит князь Оскольд, – это большая потеря, Канюк был славный муж!

После непродолжительного молчания он продолжает:

– Может, кому-нибудь любопытно, почему здесь нет Луня, ведь всякий знает, что братья были неразлучны?

Вереница людей останавливается, все вопросительно глядят на князя Оскольда.

– Луня здесь нет потому, – продолжает князь Оскольд, – что он сейчас дома залечивает ночную рану. По крайней мере, я надеюсь, что это так, что он не истек кровью, уползая ночью с места боя.

Князь Оскольд в упор глядит на Свербея.

– И я знаю, кто послал этих мужей на убийство. Он здесь среди нас.

Некоторые крутят головами, оглядываясь на соседей, словно ища того, о ком речь, а иные сразу устремляют взоры в сторону Свербея. Кукше кажется, что Свербей по-прежнему спокоен и усмешлив, однако что-то в его лице неуловимо изменилось, словно на него легла незримая тень тревоги.

– Если он настоящий муж, – говорит князь Оскольд, – если ему достанет мужества, он выйдет к костру и предстанет перед киевским народом!

Люди замирают в ожидании.

Помедлив мгновение, Свербей выходит из толпы. Кукша с удивлением замечает, что лицо его снова спокойно и усмешливо, на нем нет и следа померещившейся только что тревоги.

– Я уважаю тебя, – говорит князь Оскольд, – ты настоящий муж – не стал прятаться за чужие спины. Тем лучше. Епископ Михаил просит за вас – за тебя, за Стрепета и за Луня…

Епископ Михаил с удивлением глядит на князя Оскольда – ведь он просил только за Стрепета!

Но епископ не возражает: за двоих других он не просил только потому, что о них речи не заходило. Однако Киевский князь мудр, с удовлетворением отмечает епископ, он угадывает его, епископовы, желания раньше, чем они у него появляются! Да, да, разумеется, епископ Михаил не возражает против помилования Свербея и Луня!

– Епископ Михаил хочет, – продолжает меж тем князь Оскольд, – чтобы мы с Диром вас помиловали. Мы легко согласились помиловать Стрепета и Луня, если Лунь еще жив, про тебя же, Свербей, я сказал епископу Михаилу: «Если его не убить, он так и будет свербить!» Однако епископ Михаил настаивает, что необходимо помиловать всех троих. Так что, если тебе дорога твоя жизнь, Свербей, благодари за подарок Господа Иисуса Христа и епископа Михаила. И задумайся о христианском милосердии: ведь епископу Михаилу известно, что ты посылал убить именно его.

Обратив лицо к киянам, князь Оскольд возглашает:

– Итак, все слышали – Свербей, Стрепет и Лунь помилованы! Я не намерен дознаваться, кто еще участвовал в заговоре, хотя знаю, что негодяи здесь, среди нас. Но помните все, – и князь Оскольд повышает голос, – если кто-нибудь вздумает мстить за несчастного Канюка, я истреблю род того мстителя, истреблю всех до единого – вплоть до младенцев в люльках!

Никто из собравшихся не сомневается, что именно так и будет – все знают, что князь Оскольд слов на ветер не бросает.

По Киевским горам проходит молва: с Ильмень-озера приплыли торговые люди, привезли много пушнины и белого воска. Ильменьские, – их также называют «волховские», – торгуясь, всегда легко уступают. Кияне, из тех, что побогаче, спешат на Торг: может, еще успеют недорого купить мехов для теплой и нарядной зимней справы, пока весь товар не скупили здешние купцы. Нерасторопные покупают потом у купцов втридорога.

Вада после появления в Печерьске куда-то запропастилась и больше не показывается – Шульга и Кукша отправляются на Подол вдвоем. Теперь, кроме оврагов и тенистых зарослей, на пути у них новая, еще не успевшая потемнеть церковь Илии Пророка, возле нее они перебредают Ручай, поднимаются по склону наверх, и перед ними распахивается Подол, дальний край которого тонет в голубоватом мареве.

Ильменьские торговые люди, как обычно, торгуют прямо с кораблей – им недосуг устраиваться на Торгу поудобнее. Шульга не находит среди них никого из тех, с кем он разговаривал в прошлом году. Но это и неважно, ведь все равно все они с его родины, с верховьев Волхова! Там, дома, жители разных посадов, бывает, враждуют между собой, дело доходит иной раз и до кровавых столкновений, да, конечно, он помнит об этом, но здесь на чужбине они все ему как братья.

Не успевает он завязать разговор с торговыми людьми, как водится, привычными вопросами об урожае хлеба на родине, об уловах рыбы и прочем, как узнает оглушительную новость.

– Велено нам, – говорят торговые люди, – и всем, кто в каких землях бывает, объявлять, что князь Рюрик не держит сердца ни на кого из тех, что были некогда заодно с Водимом Храбрым. Водим хотел-де стать князем словеньским, не имея на то законных прав, но Водима больше нет, спорить не с кем и не о чем… Словом, князь Рюрик призывает всех возвращаться на родину без опасения, всякого, кто пожелает, он охотно примет в свою дружину, а тот, кто не пожелает, пусть спокойно живет на своей отчине и дедине[197]…