В тот же вечер Костя написал Беляеву и Лене и, рассчитав, что телеграфный ответ должен прийти недели через две-три, стал с нетерпением ожидать решительного дня.

В госпитале Костю поздравили с новым званием.

— Здравия желаю, товарищ капитан медицинской службы! — приветствовал его Шилов и вручил при этом свой подарок — капитанские погоны.

Как никогда раньше, Косте захотелось вернуться к работе, и он подал заявление с просьбой назначить его на комиссию. В ожидании решения послал Лене телеграмму: если только есть такая возможность — прилететь, так как сам он, вероятнее всего, в ближайшие дни отправится обратно на фронт.

Но все пошло не так, как Костя предполагал. Комиссия признала Костю временно нетрудоспособным и предоставила шестимесячный отпуск.

Костя решил сейчас же ехать в Ленинград и стал искать оказии. На следующий день он получил телеграмму от Никиты Петровича: тот советовал не ждать самолета и немедленно выехать в Москву, откуда сейчас регулярно идут пассажирские поезда в Ленинград.

Костя уже слышал об этом. После прорыва блокады у Шлиссельбурга довольно скоро восстановилась железнодорожная связь между Москвой и Ленинградом. Но он еще не представлял себе, что это действительно вошло в быт, что можно просто, как когда-то, подойти к кассе, получить билет, войти в вагон, сесть на свое место и ехать в Ленинград. Все это казалось еще невозможным по военным причинам, — ведь путь между этими двумя городами пока еще лежит в районе фронта, артиллерийского огня, воздушных боев.

Костя готовился к отъезду — оформлял документы, получал билет, отправлял телеграммы. И все ему казалось необычным, неожиданным: и слова посланной им телеграммы: «Еду через Москву Ленинград», и пояснение кассира на вокзале: «Даю плацкарту до Москвы, билет до Ленинграда», и просьбы знакомых — зайти на Невский, позвонить по телефону — Некрасовская АТС, лично передать письмо в редакцию «Ленинградской правды».

В день своего отъезда он присутствовал на операции Харитонова, и снова, как и раньше, наслаждался тончайшей работой, глубиной клинической мысли, чистотой и отчетливостью техники черепной хирургии.

Костя простился с Харитоновым и Шиловым, когда они не успели еще снять с себя операционные халаты.

— Спасибо вам за все… — говорил он и тому и другому, обнимал их, и все ему казалось, что он недостаточно выразил свои дружеские чувства и недостаточно поблагодарил друзей. Потом Костя обошел госпиталь, простился со всем персоналом, с больными и быстро спустился на улицу. Шилов проводил его до машины, помог усесться, клялся обязательно приехать в Ленинград, в третий раз требовал обещания писать и долго вдогонку махал рукой.

Костя заехал к Галине Степановне и несколько секунд стоял перед ней смущенный, не зная, что сказать.

— Право, не знаю, как…

— …благодарить меня? — рассмеялась Галина Степановна. — Меня не надо благодарить. Я — мать, сестра, товарищ…

Костя поцеловал ей руку, сказал;

— Да, вы были мне, чужому человеку, матерью, сестрой, другом. И я буду помнить это всегда, всю жизнь.

Она просила поцеловать Елену Никитичну, обязательно написать о своем здоровье, о Ленинграде и обещала аккуратно отвечать. И в последнюю минуту, когда Костя уже собирался выйти, она вручила ему пакет:

— Это моя Марфуша вам на дорогу испекла.

Костя, держа в руках пирог, хотел что-то сказать, но Рузская его предупредила:

— Увы, я должна вас поторопить. У вас время на исходе.

Через пятнадцать минут Костя сидел в мягком вагоне поезда «Владивосток — Москва», а еще через десять минут увидел проплывающие мимо окна фонари, станционные постройки, водокачку.

Двое суток в поезде прошли быстро, почти незаметно.

Книги, газеты, разговоры, смена станций, мысли об Урале, о Ленинграде поглощали время, и Москва выросла перед Костей неожиданно.

Его встречал Никита Петрович. Старик был великолепен в форме генерал-майора медицинской службы. После радостных объятий и поцелуев он внимательно оглядел Костю с ног до головы и сказал:

— Ты совсем молодцом. Ленушка будет довольна.

В машине Костя сидел ошеломленный величием и шумным движением столичного многолюдного города. На вопросы Беляева отвечал невпопад. Только в большом номере «Москвы» несколько пришел в себя и разговорился. Тесть был трогательно внимателен: сам приготовил ему ванну, осмотрел его ногу и сказал: «Скоро будешь бегать», потом угощал завтраком и крепким, «беляевским» чаем. Муж единственной дочери был для него желанным сыном.

— Отдыхай, мой сын, — говорил Беляев, усаживая его в глубокое кожаное кресло. — Здесь тебе будет удобно. Потом поедем, покажу тебе столицу.

Костя жадно смотрел из окна гостиницы на стены Кремля, на башню с красной звездой, на разрисованную белыми линиями асфальтированную площадь, по которой проносились потоки машин, автобусов, троллейбусов.

Потом он рассматривал рукопись новой книги Беляева и дивился изобилию материалов и неукротимой энергии старика, создавшего в короткое время, в сложных условиях фронта и поездок, новый большой труд.

Вскоре Беляеву сообщили, что если ехать в Ленинград сегодня, то через час надо уже отправляться на вокзал.

Никита Петрович просил остаться еще на денек-другой, но Костя взмолился:

— Пожалуйста, если можно, устройте сегодня.

Беляев приготовлял для Лены пакет с «гостинцами», писал ей длинное письмо, подробно объяснял Косте маршрут поезда, предупреждая, что в Ленинграде продолжаются ежедневные обстрелы города. Не успел Костя оглянуться, как за ним пришла машина.

Ленинградский поезд поразил Костю: новые, свежевыкрашенные вагоны, чистота, шелковые занавески, белоснежные салфетки на столиках, цветы, новая форма проводников.

— Не охай, не ахай, — смеялся Беляев, — не то еще будет. Сейчас тебя угостят как в доброе старое время!

И действительно, как только Костя распростился с тестем и поезд мягко отошел от станции, в купе вошла девушка в белой курточке и внесла в четырехугольной корзине пиво в бутылках, и сейчас же на смену ей вошла другая — с бутербродами, и недоумевающий Костя подумал: «Неужели все это происходит на пути между Москвой и Ленинградом, где так недавно шли жесточайшие бои, где немецкие бомбардировщики разносили в щепы насыпи, шпалы, поезда, где были уничтожены сотни станций?! Ведь и сейчас еще в недалеком соседстве сидит враг, зарывшись в землю…»

Поезд шел медленно, на станциях стоял подолгу, будто осторожно нащупывая в темноте еще непрочную дорогу, потом мчался, с неожиданной быстротой, словно стремясь скорее проскочить опасное место, и опять долго стоял.

Утром Костя увидел пепелище сожженной станции и рядом с ней ее временную заместительницу — новую будку. Дальше на всем пути встречались такие же пожарища и такие же новые будки, разрушенные блиндажи; валялись обрывки проволочных заграждений, разбитые орудия, патронные ящики, двуколки.

Поезд, пройдя по Октябрьской дороге до Бологого и потом до Малой Вишеры, свернул на север. Здесь он шел какими-то незнакомыми обходными путями, останавливался у неизвестных, снесенных войною станций, ждал на разъездах встречных поездов, и Костя видел возрождение дороги — работу по прокладке второй колеи, новые маленькие станции. А вскоре показались места, похожие на те, где год назад отступала, а потом шла вперед дивизия Кости. Он встревоженно прильнул к окну.

Вот, похоже, что именно в глубине этой рощицы стоял штаб их дивизии; в стороне, за руинами большого сгоревшего села, в корпусах молочной фермы свыше недели работал его санбат, в километре отсюда три дня шел ожесточенный бой, и санбат работал круглые сутки, и весь персонал не сменялся все три дня, а одна сестра-наркотизатор уснула, стоя у изголовья раненого, и упала, и никто не мог ее поднять, пока не окончилась операция. А вот где-то здесь, очевидно у этого перекрестка, чуть подальше от дороги, была убита Надежда Алексеевна; где-то близко, в десяти-двенадцати километрах отсюда, бригада санбата пробиралась сквозь страшную пургу за своей наступающей дивизией, и Костя оперировал раненого командира прямо на снегу, освещенном фарами машины.