— Жива Москва!.. Жива!.. И будет жить!.. Понял? Будет жить вечно!

Он схватил Трофимова, поцеловал, закружил, потом усадил на скамью против приемника и наставительно сказал:

— Сиди тихо, слушай. — Он сел рядом, застегнув шинель.

И не только любимая с детства мелодия: «Во поле березонька стояла», не только прекрасное оркестровое обрамление этой песни, но и самый голос диктора, какие-то звуки сдержанного не то шепота, не то дыхания, — все было истинной отрадой, будто в минуту мучительной жажды он выпил стакан ключевой воды.

— Говорит Москва! Говорит Москва!

Сочный голос диктора звучал уверенно, был близок, как голос брата, друга, и слушать его было сладостно до боли в сердце.

В обзоре передавалось то, что в последние дни уже сообщалось в газетах, — что немцы от Москвы отброшены, что освобождены Клин, Калинин, Серпухов, Можайск, что немецкие войска под ударами Красной Армии отступают на запад и оставляют город за городом. Корреспонденты передавали, что в ряде мест отступление носит характер панического бегства и напоминает картины отхода Наполеона в 1812 году. Рваные, грязные толпы голодных, замерзающих бродяг, закутанных в платки и тряпки, брошенные орудия, груды ржавеющих винтовок на дорогах и тысячи окоченевших, засыпанных снегом мертвецов.

— Что?!. — восклицал Костя. — Слышал?!. Это начало их конца, это начало их гибели! Иначе быть не могло! Давно ли они пришли к нам спесивые, надменные, а сейчас, смотрите, — они бегут из-под Москвы, как ошпаренные собаки!..

Внезапно затрещал зуммер телефонного аппарата.

— Командир санбата слушает, — привычно сказал в трубку командир. Лицо его выразило сначала готовность, потом удивление. — Кто прибыл?..

Главный хирург фронта? Иду, иду, товарищ дежурный, — сказал командир санбата и почти бросил трубку.

Неожиданно быстро для своей комплекции он начал приводить себя в порядок: схватил шинель, надел, путаясь в рукавах, потом начал затягивать на толстом животе пояс с револьвером и одновременно, немного задыхаясь, прерывисто бросал:

— Прибыл главный хирург фронта… Дивврач… Профессор Беляев… Сообщите сейчас же Соколову… и всем.

Он направился к выходу, но в это время дверь отворилась и в помещение вошел седой плотный военный в сопровождении двух военных врачей. Он сразу заметил Костю.

Командир молодцевато подтянулся и, держа руку под козырек, отрапортовал о состоянии санбата.

— Спасибо, — ответил дивврач, — делами займемся завтра, а сейчас разрешите поздороваться с сыном. — Он протянул обе руки. — Здравствуй, Костик.

То, что Никита Петрович посмотрел на него нежными глазами Лены, и то, что он назвал его сыном и так ласково протянул обе руки, и то, что он впервые сказал ему «ты», — наполнило Костю давно не испытанным теплом. Он бросился к Никите Петровичу, обнял, расцеловался с ним. Потом, откинув голову и снова увидев родные глаза, еще раз поцеловал старика.

— Ты что же не пишешь Лене? — спросил Никита Петрович с шутливым упреком.

— Я написал десятка два писем. Она не отвечает.

— А она жалуется, что тебе много пишет, но ты не отвечаешь.

— Вы видели ее?

— Ну, нет. Видеть не видел, но письмо получил. И тебе привез.

— Дайте, — протянул руку Костя.

— Еще бы! Веди раньше к себе, там и отдам.

Костя густо покраснел.

— А про моих что-нибудь знаете?

— Как же! Живы-здоровы!

— Разрешите представить, Никита Петрович, — сказал все еще смущенный Костя и взял Трофимова под локоть. — Мой товарищ по институту, а теперь по работе, Николай Иванович Трофимов.

— Очень рад… — протянул руку профессор.

— Пойдемте, — пригласил Костя. — Вы, наверно, голодны с дороги.

Они вышли в темноту сырой и холодной ночи. Костя бережно взял старика под руку.

Было странно видеть Никиту Петровича в этой крохотной землянке, на узкой дощатой койке, за маленьким, почти игрушечным столиком. Его крупная фигура заполняла все помещение, и, казалось, ему невозможно будет подняться или повернуться. Но он сидел спокойно, невозмутимо, словно все здесь было давно знакомо и привычно: и размеры помещения, и терпкий запах земли, и плохонькая лампочка, и эмалированная кружка, и подогретые походные щи.

«Неужели это тот самый гурман и хлебосол, который в своей большой столовой кормил гостей изысканными блюдами? — словно не веря своим глазам, думал Костя. — Неужели это тот ученый, который в своем обширнейшем кабинете работал за большим письменным столом, заполненным книгами и рукописями, блокнотами? Неужели это знаменитый ленинградский хирург, заслуженный деятель науки, академик, известный всему миру ученый?» Сейчас он с аппетитом ест простые щи, подставляя под ложку кусочек черного хлеба, как это делают крестьяне, пьет чай вприкуску, скупо откусывая крошечные кусочки сахару.

Сергеева все это очень трогало. Ведь Никите Петровичу далеко за шестьдесят, и он не из числа вполне здоровых людей, — то вдруг сердце давало о себе знать, то с почками что-то не ладилось, и поддерживал он себя в течение многих лет обязательным ежегодным отдыхом и лечением в каком-нибудь хорошем санатории. А в этом году, наиболее утомительном из-за крайне интенсивной работы, отдохнуть и полечиться ему не пришлось совсем. И вот сейчас он не только все свои силы отдает напряженной деятельности главного хирурга фронта, но вникает во все детали работы, часто присутствует на операциях, проверяет лечение, следит за четкостью эвакуации. Он заметно похудел, подтянулся и стал как будто моложе. Но усталость наложила свои тени на чуть загорелое лицо, а в глазах упрямо держится незнакомое раньше выражение озабоченности, тревоги.

Костя дрожал мелкой внутренней дрожью, когда брал из рук тестя узенький синий конверт. Почерк Лены, немного детский и наивный, так хорошо знакомый по ее студенческим тетрадям, мгновенно вызвал в нем волну горячей нежности. Но в ту же минуту эта нежность сменилась тоскливым разочарованием. В письме было всего несколько строчек:

«Костик, пишу, не зная, дойдет ли это письмо. Слишком много послала тебе писем, оставшихся без ответа, чтобы сейчас вдруг поверить, что это найдет тебя. Михайлов обещал во что бы то ни стало переслать, но я уж в это не верю. Где ты? Увидимся ли? Если мое письмо дойдет, значит и ответ твой может прийти, — Михайлов обещал опять прилететь сюда. Пиши. Я здорова, много работаю. Живу в клинике. Твои живы. Тороплюсь сдать письмо, пишу между двумя операциями. Надо еще папе написать. Жду твоих весточек, нежно целую».

— Кто привез это письмо? — боясь выдать свои чувства, спросил Костя.

— Михайлов.

— Он был в Ленинграде?

— Да, на несколько часов залетал.

«На несколько часов…» — пронеслось в голове Кости. — «Пишу между двумя операциями…»

«Значит, они виделись только в клинике. Он привез письмо от отца, взял обратную почту и улетел…»

Но то, что Михайлов имел возможность хотя бы несколько часов побывать в Ленинграде, пройти или проехать по родным улицам, быть в своей клинике, увидеть Лену, говорить с ней, — представилось Косте необычайным счастьем. Он представил себе Михайлова, его встречу с Леной. Он ясно видел, как Михайлов берет обеими руками пальцы Лены, медленно поднимает ее руку и, заглядывая горячим взглядом в ее глаза, приникает губами к мягкой и нежной коже с тонкими синими жилками. Не отпуская ее руки, пристально смотрит в лицо, говорит комплименты, советует развлечься, вообще «как следует встряхнуться»…

«Ах, да не мог же он ей говорить это! — останавливал себя Костя. — Какие глупости лезут в голову. Да, конечно, словарь у него теперь новый, «военный», по приемы те же. Руки ее он, конечно, целовал, в глаза заглядывал».

— Ну, о чем влюбленный муж задумался? — неожиданно спросил Никита Петрович, отставляя пустую чашку.

Костя ничего не ответил. Потом, помолчав, спросил, можно ли будет передать Лене письмо.

— Да, конечно, Михайлов на днях опять туда слетает.