«Медицина вовсе не комфортабельный отель, — вспомнил Костя слова Василия Николаевича, — и врачи не туристы». «Да, конечно, — всей страстью горячего порыва признал Костя, — надо работать».

Именно здесь, в этом помещении, переполненном людьми, жизнь которых целиком была отдана науке, Костя особенно резко почувствовал всю слабость своих познаний, всю мизерность первоначального образования, еще нисколько не пополненного ни клиническим опытом, ни лабораторной работой, ни обширной медицинской литературой.

«Работать надо!» — раздавались в ушах слова профессора.

«Работать надо!» — откликалось в сознании Кости.

Чтобы хорошо знать нормальную и патологическую анатомию, нельзя довольствоваться одними студенческими познаниями, надо и теперь, и всегда, и как можно чаще бывать в прозекторской, надо тщательно, систематически, постоянно изучать эту основную область медицины. Чтобы органически усвоить физиологию — надо работать в лаборатории и надо читать, читать, читать. Чтобы…

Он вдруг почувствовал странный холодок, пробежавший по спине. Ему хотелось обернуться, посмотреть, нет ли Лены, и, если она здесь, то одна ли, если не одна, то с кем?

Но у кафедры показалась внушительная фигура профессора Загарина, и Костя сосредоточил на нем свое внимание. Излишне полный и тяжеловатый для своего сорокалетнего возраста, но элегантный, уверенный, профессор держался просто и спокойно, словно находился в домашнем кругу старых добрых знакомых. Говорил он громко, закругленно, в свободном и даже, как показалось Косте, несколько развязном тоне человека, привыкшего к частым публичным выступлениям и к успеху. Тема его доклада, равно интересная и для терапевта, и для хирурга, и для невропатолога, и для рентгенолога, сразу же прочно захватила внимание аудитории. Заболевания щитовидной железы. Докладчик шел своей собственной дорогой. Много времени он уделил эндокринологии, в частности патологии щитовидной железы. Не отвергая ни одного способа, он говорил, что в области лечения этих болезней «всем нам хватит работы до конца жизни…» Он доказывал безусловную необходимость операции и большинстве средних и тяжелых случаев, но только после длительного и тщательного терапевтического лечения и доведения больного до «холодного состояния». Только это гарантировало жизнь и здоровье больным, в восьмидесяти случаях из ста возвращающимся к полноценной работе. Но он защищал также необходимость во многих случаях вмешательства только рентгена, дающего, по его словам, не менее шестидесяти процентов излечения, и горячо доказывал, что в случае неудачи рентгенотерапии можно произвести последующую операцию без опасения, высказываемого многими врачами, — что «рентген отрезает пути хирургии».

Доклад был чрезвычайно интересен, насыщен богатейшим клиническим материалом, иллюстрирован яркими примерами, убедительными цифрами. В заключение профессор продемонстрировал больных, излеченных и возвращенных не только к жизни, но и к нормальному труду. С удивительной скромностью и тактом, оцененным всей аудиторией, профессор демонстрировал не только своих больных. В заключительной, очень удачно составленной группе, он показал пожилую женщину, юношу и девушку лет семнадцати, с небольшой красной полоской на открытой шее.

— Вот… — сказал он, демонстрируя пожилую женщину, — случай, так сказать, терапевтический. До лечения здесь была во всей своей красоте классическая триада: резко увеличенная железа, тяжелое пучеглазие, основательная тахикардия, доходящая до ста восьмидесяти ударов, и все прочее, что полагается в этих случаях. В клинике у глубокоуважаемого Василия Николаевича, — он сделал жест в сторону профессора, в эту минуту шепотом объяснявшего Косте именно этот случай, — ее лечили микроидом, подготавливая, по моей просьбе, к операции, но операция не понадобилась. Все явления, как видите, исчезли и не возвращаются вот уже больше одиннадцати месяцев. Дело обошлось, к счастью, без меня.

Он выждал, пока улеглось движение в зале, потом показал двух других: юношу, вылеченного рентгеном, и девушку, у которой после подготовки в терапевтической клинике удалили большую часть сильно увеличенной железы.

— Эту операцию, — сказал он почти торжественно, — прекрасно провел в клинике Никиты Петровича Беляева мой товарищ, талантливый и знающий хирург Владимир Евгеньевич Михайлов…

Косте показалось, что в грудь его влилась плотная ледяная масса.

«Вероятно, они сидят рядом, — подумал он, — и вместе наслаждаются оценкой докладчика».

Костя ничего больше не слышал и не видел. Осторожно поднявшись, стараясь не шуметь, он тихо вышел и стал спускаться по лестнице. Сзади часто и гулко застучали каблуки, кто-то его догонял.

— Костя… — услышал он позади себя голос.

Это была Лена. Но Костя не обернулся.

— Костик… — Она взяла его под руку и пошла рядом, испуганно заглядывая в его лицо. — Что с тобою?

Он молчал.

— Почему ты такой? Что случилось?

Костя не отвечал и продолжал идти к гардеробной. Там он молча отдал свой номерок, взял пальто, осторожно высвободил свою руку и, не оборачиваясь, вышел.

Лена простояла несколько мгновений, побледневшая, с сильно бьющимся сердцем. Потом решила одеться и уйти, но, вспомнив, что номерок остался у Михайлова, с которым она вместе пришла из института, почувствовала себя точно в плену. Теперь не уйти, пока не выйдет Михайлов. Но это будет не скоро. Начнутся вопросы и ответы, длительные прения, заключительное слово председателя. Вызвать Михайлова? Нет, он может понять это по-своему. Зайти разве самой и взять номерок? Лена раздумывала еще с минуту, потом вошла в переполненный зал.

Михайлов, увидев ее, поднялся и стал пробираться к выходу.

— Куда вы торопитесь? — спросил он тихо.

— Мне нужно домой.

— Я вас провожу.

Лена хотела идти одна. Присутствие Михайлова сейчас было ей неприятно.

— Не беспокойтесь, Владимир Евгеньевич, — сказала она заметно раздраженно. — Здесь, вероятно, папина машина.

— Машина еще не могла прийти. Одну же я вас не отпущу.

— Но ведь вам надо остаться.

— Нет, зачем же, с меня хватит.

Он подал ей пальто, быстро оделся и повел к выходу. Машины действительно еще не было. Михайлов, не спрашивая Лену, не говоря ни слова, взял ее под руку. С высоты своего большого роста он словно приподнимал Лену на сгибе крепкой руки. Обычно ей это нравилось. Возвращаясь усталая со службы, она охотно опиралась на его руку. И даже сейчас, несмотря на тревогу, вызванную странным поведением Кости, несмотря на раздражение против Михайлова, она невольно поддавалась ощущению необычайной легкости, почти невесомости. Ей хотелось быть одной, хотелось скорее повидать Костю, объясниться, но она не могла достаточно твердо сказать Михайлову, что должна с ним расстаться. Она сама не могла понять, что с ней: ее сердила, порой даже возмущала самоуверенность Михайлова, его манера держать себя с ней, и вместе с тем была бессознательно приятна его мужская властность, уменье быть любезным и предупредительным. Даже на операциях, когда Лена ему ассистировала, он был с ней подчеркнуто вежлив, в то время как с другими — резок, язвителен. Он был почти в два раза старше ее, но говорил с ней почтительно, и Лена понимала, что и это — только умелый прием, потому что в минуты подчеркнутой учтивости он смотрел в ее глаза ему одному свойственным интимно-дружеским и в то же время дерзким взглядом. Уйти от западни она не имела сил и иногда, сердясь и тревожась, зло усмехалась, банально сравнивая себя с кроликом, «добровольно» ползущим в пасть боа-констриктора. Все это было бы просто и естественно, думала она, и с этим, пожалуй, не надо было бы бороться, если бы она хоть немного его любила или не любила бы никого другого. Но она привязана к Косте, он ей дорог.

Лена твердо решила не встречаться с Михайловым вне службы. Все свободное время она будет отдавать только Косте. Снова, как в институтские времена, они будут проводить вечера вместе, вместе читать, вместе переводить новые книги, вместе ходить в театр, в филармонию.