— Куда девал его?
— Под лестницу положил…
— Ну-ну. Не плачь. Завтра всех отвезем.
— Ее машина подберет… — оправдываясь, объяснил мальчик.
— Не дело это… Машины подбирать должны тех, кто на улице помер.
Словно подтверждая его слова, по мостовой медленно прошла большая грузовая машина, доверху наполненная застывшими телами. Два дружинника, стоя на боковых ступеньках, всматривались в подворотни, в подъезды и время от времени подбирали покойников, укладывали их на грузовик в ровные штабеля и двигались дальше.
Лена, все дни и ночи проводившая в госпитале за работой, здесь впервые с такой рельефной отчетливостью ощутила каменное кольцо блокады, душившее сотни тысяч людей, и ей стало, как никогда раньше, тягостно и страшно.
Из-за угла навстречу ей медленно вышел странный человек — не то юноша, не то старик, — желтый, обросший. Он равнодушно посмотрел на Лену глубоко ввалившимися, воспаленными глазами и вяло протянул распухшую синюю руку, как протягивает ее за подаянием дряхлый нищий. Но он ни о чем не просил и руку протянул только для того, чтобы за что-нибудь ухватиться. Он боялся упасть, зная, что если это случится, он больше не поднимется.
Лена поддержала его за локоть, но длинные ноги его внезапно подогнулись, и он всей тяжестью большого тела стал опускаться на снег.
— Постарайтесь подняться… — сказала ему Лена и протянула руку.
Внезапно где-то недалеко раздался грохот, и сразу голос диктора настойчиво и строго предупредил:
— Внимание, внимание! Начинается артиллерийский обстрел района!
Где-то рядом, позади, впереди и, казалось, снизу и сверху завыли, внушая ужас и отвращение, вражеские снаряды. И совсем близко что-то острое и тяжелое, свистя, пронзило воздух и ударило в мостовую, в дома, в деревья противоположного сквера. Качнулась земля, вздрогнули стены, пригнулись деревья, со звоном посыпались стекла, и Лена, подхваченная ветром, отлетела в сторону и плашмя упала у подворотни на сугроб.
— Ранены? — услыхала она над собой.
Женщина в белом помогала ей подняться.
— Не знаю… Кажется, нет….
Ее осмотрели, отвели в медпункт большого дома, положили на койку. Но Лена скоро пришла в себя.
Она поняла, что осталась невредима, и, не дожидаясь конца тревоги, двинулась дальне.
На углу горело прекрасное старинное здание, и пожарные вместе с жильцами ведрами таскали из полузамерзшего канала Грибоедова зеленую воду и заливали пожар. В другом квартале обрушился жилой дом, похоронив под собой много людей. В темноте, чуть освещенной отблеском соседнего пожара, откапывали из-под обломков убитых и раненых. Лучше всех работали мальчишки. Лена видела десяти-двенадцатилетних ребят, ловко и быстро оттаскивающих камни, бревна, железные балки, пролезавших сквозь узкие щели в полуразрушенный подвал и выносивших оттуда детей и взрослых. Услышав крики, Лена вошла в контору соседнего дома, куда доставляли пострадавших, и приступила к работе. Принесли одну за другой несколько женщин, и все они оказались мертвыми. Принесли мальчика лет девяти, еще живого, но переломанные ребра острыми концами впивались в легкие, и он выплевывал сгустки крови. Зелено-бледный, с пятнами крови на лице, с большими, синими, испуганными глазами, он, не переставая, спрашивал Лену:
— А я не умру, тетенька, а?.. Я еще маленький, да?.. Ты меня спасешь, тетенька, а?.. Я еще не хочу умирать…
Но через две минуты он умер на руках у Лены.
Поздним вечером Лена приближалась к своему госпиталю под удивительно спокойное и мерное постукивание радиометронома. Шел снег. Еще слышались отдаленные выстрелы зениток, виднелось вспыхнувшее яркое зарево пожара. Ленинград лежал перед ней, покрытый свежим снегом, огромный, величавый, настороженный. Улицы утопали в черном мраке, зияли как раны бреши в домах, были выбиты стекла, обвалены крыши.
Город был охвачен голодом, смертью, печалью.
Но город стоял, город не сдавался.
Вот где-то недалеко ухают орудия — это сражается Ленинград. Вот двигается отряд лыжников. Вот на соседней улице слышен железный грохот — это навстречу врагу направляется новая колонна тяжелых танков…
Город сражается.
Люди голодают, замерзают, хоронят своих близких, но напряженно работают. Они стоят у моторов, у станков и продолжают делать пушки, танки, винтовки. Работают все без исключения: рабочие, инженеры, профессора, студенты, школьники!
Хоть и в замерзших помещениях, в шубах, в валенках, в ушанках, в полумраке, при лучинах, но работают!
В подъезд своего госпиталя Лена входила измученная и голодная, но странно спокойная, уверенная. Только мысль о долгой отлучке тревожила ее.
«Надо скорее посмотреть больных… — думала она, — вероятно, и новых привезли…»
IX
Тягостное чувство, камнем давившее Костю, Трофимова, Соколова, как давило миллионы других людей, теперь исчезло, освободило грудь и дало простор дыханию. В короткий срок Красная Армия нанесла фашистским войскам ряд сильнейших ударов, отогнала полчища захватчиков из-под Москвы, продолжала гнать их дальше на запад, и это наполняло сердца глубоким чувством гордости за Красную Армию.
С каждым днем Костя убеждался все больше, что чем дальше, тем неизбежнее встреча врага с новыми и новыми русскими силами, несущими ему смерть.
Санбат двигался вперед. И радость этого движения Костя ощущал постоянно, каждый час, каждую минуту.
Только что санбат получил приказ о новом выступлении.
В укрепленную линию врага врезалась советская дивизия. Именно туда, к самой передовой линии, где сейчас разворачивались бои, приказано было продвинуться хирургическому блоку санбата.
Перед самой отправкой Костю вызвали в бюро партийной организации. В крохотном помещении с трудом помещалось человек семь. Кроме комиссара и секретаря, все стояли — негде было сесть.
Секретарь — медицинская сестра Надежда Алексеевна — прочла заявление доктора Сергеева и три приложенные рекомендации. Потом она спросила, кто желает взять слово.
— Поскольку мы сегодня очень торопимся и каждая минута дорога, — сказал комиссар Фролов, — разрешите сразу мне. Считаю, что в этом вопросе все ясно. Сергеев — исполнительный, энергичный, инициативный работник и хороший товарищ, проверенный в тяжелых боевых условиях. Он прекрасно относится к больным. Я верю, что он будет хорошим членом партии.
К мнению Фролова присоединились еще два товарища — командир санбата Подобедов и водитель Иванов.
Соколов сказал просто:
— Голосую за принятие — Сергеев наш человек.
А тихая, удивительно спокойная Надежда Алексеевна, говорившая всегда очень мало и на редкость лаконично, сказала:
— Убеждена, что Сергеев настоящий коммунист.
После голосования она пожала руку Косте:
— Поздравляю!
— Благодарю вас, товарищи, за доверие… — сказал взволнованный Костя. — Приложу все силы, чтобы оправдать его.
Через десять минут хирургический блок отправился в путь.
В поле разыгрался буран. Все дороги скрылись под метровым слоем снега. Большие сугробы рыхлыми баррикадами преграждали путь, и машины одна за другой застревали, словно въезжали в большие кипы ваты и запутывались в них. Колонна с трудом продвигалась и наконец остановилась совсем, но маршрут был рассчитан до одной минуты.
Что было делать?
Машины, глухо содрогаясь, тщетно пытались сдвинуться с места. Колеса, кружась, буксовали на заснеженных буграх.
Тогда у головной машины появился комиссар Фролов.
— Все-ех сюда-а-а!!! — кричал он, стоя на крыше кареты и складывая руки в рупор. — Все-ех сюда-а-а!!!
— Всех сюда-а-а!!! — передавал дальше по колонне Бушуев.
Шоферы, врачи, сестры, санитары быстро сбегались к головной машине и, упираясь в снег, толкали ее вперед.
— Над-д-а-ай, над-д-а-а-ай!!! — натужно кричал незнакомым голосом Фролов, и люди, «наддав», толкали машину через сугроб, и она шла дальше. Тогда все быстро бежали к другой, начинали все сначала.
