— Расскажи, Надежда Алексеевна, что-нибудь. Мы вот говорим, ты одна молчишь.
— Доктор Сергеев называет ее великой молчальницей, — сказала Шурочка.
Надежда Алексеевна не проронила ни слова. Но когда она снова ушла в обход, Шурочка быстро, чтобы успеть рассказать до ее возвращения, сообщила все, что знала о ней.
Как только началась война и мужа ее отправили в часть, Надежда Алексеевна заявила у себя в учреждении — она служила лаборанткой в Бактериологическом институте, — что и она тоже уходит на фронт. Сдала детей в интернат и через два дня уехала.
Надежда Алексеевна вернулась, и Шурочка умолкла.
Где-то далеко небо окрасилось туманным заревом. Мягкие розовые пятна легли на рыхлую белизну деревьев, на лица людей.
Андреева стояла против Надежды Алексеевны и вглядывалась в ее лицо, слегка освещенное заревом. Осторожно обняв ее забинтованной рукой, она говорила:
— Красавица ты моя… Глаза у тебя как у божьей матери, убей меня гром!.. Или как у моей Машки…
Большие и строгие, а добрые. Будь я мужиком, в ногах бы твоих валялась. Убей меня гром!
Она обняла ее и поцеловала в губы.
— Красавица моя ненаглядная…
— Спасибо, милая. Только за что вы меня так… — проговорила удивленная ее ласковостью Надежда Алексеевна.
Было очень тихо. Неслышно падали снежинки.
Внезапно послышался вой мотора. Он то приближался, то удалялся, то снова слышался почти над самой головой.
И вдруг над поляной вспыхнул режущий глаза серебристо-зеленоватый свет и в воздухе повис сверкающий зеленый шар. На несколько мгновений все стало видно, как в ясный день. Деревья, люди, снежные укрытия предстали выпукло, как в стереоскопе, и снежинки засверкали золотыми звездочками. И в эту сказочную картину, так неожиданно представшую глазам, так же неожиданно ворвался, падая сверху, тупой, равномерный стук, и сразу же оборвался, и через миг вновь упал на снежную землю, погасив собой короткий зеленый свет.
В темноте послышались крики.
— Все, кто может, сюда!.. — звала Надежда Алексеевна.
Она приказала осмотреть раненых. Сама наклонилась над автоматчиком, под грудой одеял нашла его руку, нащупала пульс. Он, как тоненькая ниточка, едва-едва бился и вдруг остановился совсем. Карманным фонариком осветив лицо раненого, Надежда Алексеевна увидела густую струю крови, стекавшую с высокого лба. Раскрыв ему грудь, чтобы послушать сердце, она увидела над самым соском вторую рану. Кровь залила тело и белье умершего. Надежда Алексеевна прикрыла его лицо простыней и побежала к воронке, в которой лежал бронебойщик. Он был цел, попросил водки, жадно отпил глоток и тихо сказал:
— Спасибо, сестрица… Поди и сама укройся… Он опять бить будет.
— Тебя надо оттащить подальше в лес. Сейчас я тебя волоком…
Среди раненых было много пострадавших вторично, а шофер Иванов, который днем был тяжело ранен в левую руку и только что добродушно подшучивал над письмом Андреевой к телке Катьке, лежал неподвижно на снегу. В правой руке его был зажат серый коленкоровый ящик с медикаментами, украшенный на стенках и крышке знаками Красного Креста.
Было темно. Работать становилось трудно. Пользоваться карманными фонариками было небезопасно. И все же все работали — переносили раненых, перевязывали, отогревали их.
Бронебойщик был прав. Опять повис зеленый блестящий шар над ночным лесом, опять залил поляну сказочным серебристо-зеленым светом. Застучал пулемет. Надежда Алексеевна, тащившая волоком на одеяле раненого, упала и, как ни старалась, не могла подняться.
Снова стало темно. Бронебойщик, не видя сестры, тихо ее окликнул:
— Сестричка!..
Ответа не было.
Раненый повернул голову и услышал рядом клокочущее дыхание.
— Помогите!.. — напрягая голос, хрипло крикнул он. — Помогите сестричке!
Засветив фонарик, Шурочка подползла, узнала Надежду Алексеевну, в испуге наклонилась над ней.
— Что с вами?
— Ничего… — шепотом сказала Надежда Алексеевна. — Умираю…
— Нет, нет! — в испуге говорила Шурочка. — Вы ранены?
— У сердца… Кажется, легкое…
Она знала, что умирает, и хотела только сказать последние несколько слов.
— Послушай… Шурочка… Если увидишь моих детей… поцелуй… скажи… кто убил их мать…
— Вы не умрете! Нет, нет! Дайте я помогу!
Шурочка старалась расстегнуть залитый кровью полушубок.
— Всем товарищам… привет… Доктору Сергееву…
Она слабо прикоснулась холодными губами к склоненному лицу Шурочки и умолкла.
— Нет! Нет! — плача твердила Шурочка. — Нет, вы не умрете, я не могу без вас!..
Но Надежда Алексеевна уже не шевелилась. Шурочка осветила ее лицо фонариком и увидела большие глаза, неподвижно глядящие в небо, маленький полураскрытый рот, полоску белых зубов. Она прижалась щекой к мертвому лицу и зарыдала.
Вдали послышались автомобильные сигналы. Кто-то побежал навстречу, громко закричал:
— Сюда, товарищи, сюда!!!
XII
Санбат занял то самое место, которое всего несколько дней назад занимал немецкий полевой госпиталь. Госпиталь снялся, видимо, неожиданно, — все указывало на поспешное бегство.
— Сурьезно драпали, — лаконично определил Бушуев. — Обдало их жаром-варом.
Большие помещения кирпичного трехэтажного здания, расположенного на окраине полусгоревшего города, были заставлены койками, операционными столами, шкафами с инструментарием, чистым бельем, запасом перевязочных средств. В аптеке все осталось нетронутым. Даже нераспакованные ящики были сложены в порядке и заполняли несколько флигелей в большом дворе, забитом машинами, двуколками, санями.
— Хороший госпиталь! — хвалил Бушуев. — Стерильный! Видать, аккуратные были хозяева, дай им бог смерти и вечных мучений в геенне огненной!
Костя с любопытством рассматривал немецкие патентованные средства — пакеты, склянки, ампулы. Он торопливо вскрывал их, внимательно прочитывал надписи и пояснения. И все эти тысячи коробок, банок, бутылок, тюбиков, таких гладеньких, таких аккуратных, имели даты, говорившие о давности заготовок. Костя вдруг особенно ясно увидел, что вся эта военно-полевая фармацевтическая кухня заготавливалась издавна и имела в виду только войну.
Он нашел записки обер-лейтенанта Ганса Штрассера. «Мы с Иоганном, — читал Костя чистенько выведенные строчки, — взяли на себя задачу: застрелить в России по триста человек, все равно — евреев, русских, поляков или украинцев. Так приказал фюрер! Тогда мы уничтожим в короткий срок все население, и русское богатство перейдет к нам».
Костя с омерзением швырнул на пол аккуратно исписанную тетрадь.
Отдохнуть ему так и не пришлось — поступил приказ: срочно отправиться с комиссией штаба дивизии для осмотра расстрелянных фашистами мирных жителей.
Костя уже видел за месяцы войны много такого, от чего даже привычный ко всему фронтовик приходил в ярость. Он видел сожженные русские города и села, уничтоженные по приказу методично, тщательно, так, что не оставалось даже подвала, в котором мог бы жить человек; он видел пепелища фруктовых садов, в которых от тысяч яблонь, груш, вишневых деревьев остались только обуглившиеся пеньки; он видел огромные ямы и в них сотни и тысячи раздетых, скорчившихся людей, расстрелянных в упор, убитых прикладами, отравленных ядами, задушенных петлею, — взрослых, подростков и ребят с куклою или мячиком в тоненьких, сломанных ручонках; он рассматривал похожие на скелеты тела бойцов и офицеров, носившие следы изощренных побоев и пыток. Но то, что Косте пришлось увидеть сегодня, превзошло все, что знал до сих пор.
Фашисты, поспешно отступая, гнали впереди себя четыреста истерзанных женщин, стариков, детей. Враги уже чувствовали дыхание быстро надвигающейся Красной Армии. А эти четыреста, ожидая спасения, шли слишком медленно. Они не хотели идти из своей страны в немецкую тюрьму. И тогда немецкое командование приказало всех их без исключения — от дряхлых стариков до грудных младенцев — расстрелять.
