«Опять Михайлов!.. Опять слетает… И носит же его черт туда!..»

Никита Петрович устал, и Костя уложил его спать. Он бережно оградил его от сырой стены подушками и прикрыл двумя одеялами. Ему приятно было заботиться о старике. Что-то теплое и дружеское было в его неожиданном приезде. Он радовался и предстоящему разговору. Сколько интересного, важного расскажет завтра старый профессор…

Трофимов ушел ночевать к Соколову, и Костя лег на его постель.

— Вы устали, вам надо уснуть, — как можно мягче предложил он, опасаясь, что Никита Петрович поймет его слова как нежелание слушать.

— Нет, ничего, — ответил Беляев и начал рассказывать.

Он говорил обо всем, что видел на фронте, — о непостижимой душе русского человека — скромного и великодушного в мирной жизни, но непреклонного и грозного на войне, о людях, незаметных в обычных делах, но величавых перед лицом своего гражданского долга.

— Удивительные люди! — повторял он. — Иной раз поглядишь на человека и не понимаешь — откуда что берется? Тих, неприметен, — и вдруг перед тобой вырастает богатырь, громадная силища! Удивительное сердце!..

Когда Беляев уснул, Костя долго еще лежал с раскрытыми глазами, полный новых впечатлений и чувств, охваченный теплом письма Лены, встревоженный сообщениями о Ленинграде.

Рано утром они встали, не успев отдохнуть, но Костя, как ни вглядывался в лицо тестя, не видел даже и следов усталости.

Беляев обходил помещения санбата, заглядывал во все уголки, осматривал постели и белье, пробовал пищу, опрашивал больных. Потом в течение трех часов он присутствовал на операциях и пристально, не упуская ни одной мелочи, приглядывался к работе врачей, сестер и санитаров.

Костя с трудом одолел волнение, когда Беляев подошел к его столу и, став рядом с ассистентом, молча впился глазами в операционное поле, в пальцы Кости, словно завороженный тонким искусством прекрасного оператора или, может быть, наоборот, — очень недовольный им.

— Эту операцию я впервые делаю… — почему-то вырвалось у Кости, будто он уже понял, что делает ее плохо, и торопится объяснить, почему именно это получается так.

— Ничего, ничего, не волнуйся, — просто сказал Беляев. — Все идет хорошо.

На обычно бледном лице Кости кожа между колпаком и маской стала розовой. Увидев улыбающиеся глаза Надежды Алексеевны, он покраснел еще больше. Беляев не отходил от Кости до конца операции, и чем дольше он стоял, тем сильнее смущался Костя. Он уже не сомневался, что старику что-то не нравится, что у него с языка готово сорваться какое-то замечание.

Так оно и оказалось.

— Видишь ли, — тихо, но очень убедительно сказал Беляев, когда раненого унесли. — Конечно, сульфамиды — великая вещь. Это бесспорно. Но, надеясь на них, ни в коем случае не следует отказываться от старого обязательного правила: не делать глухого шва в условиях войскового района, в боевой обстановке. При малейшем сомнении в полном гемостазе или стерильности раны я решительно рекомендую лишь частичное зашивание ее, с временным дренажем.

Костя в глубине души возмутился. Как, и этот замечательный хирург не верит в сульфамиды? Неужели и он до сих пор не сумел убедиться, что сила этих удивительных препаратов превыше всяких старых правил? Неужели и он не знает, что, используя местное и общее применение стрептоцида и сульфидина, можно безусловно зашивать рану наглухо?

Костя сказал:

— Несколько месяцев практического опыта убедили нас, что сульфамиды достаточно гарантируют от…

Беляев, улыбаясь, прервал его:

— На сульфамиды надейся, а сам не плошай!

И потом, пока Костя готовил руки для следующей операции, Беляев объяснял ему, что больных с зашитой раной нельзя выпускать из-под наблюдения хирурга, дабы при самом начале воспалительных явлений сразу же можно было распустить швы.

— Практика тыловых госпиталей и клиник показала, что известный процент нагноений возникает и при тщательной сульфамидной обработке. А зачем это нам? — спросил он, строго глядя в глаза Кости. — Лишняя осторожность дает лишний процент быстро выздоравливающих. Ведь больные уходят от тебя дальше, ты за ними проследить не можешь.

— Да, конечно… — смущенно подтвердил Костя.

В нем боролись противоположные чувства: большого уважения к Беляеву, к его обширному опыту — и своей уверенности в могуществе дорогих его сердцу сульфамидов.

Посмотрев еще несколько операций Соколова, Трофимова и других врачей, Беляев вернулся к столу Кости и внимательно, от начала до конца, проследил за тем, как уверенно, обнаружив при вскрытии брюшины внутреннее кровотечение, Костя сделал все, чтобы прекратить его, с какой тщательностью провел ревизию брюшной полости и как просто, сдав раненого санитарам, сказал:

— Следующего!

— Молодец! — совсем тихо произнес старик. — Ты стал хорошим хирургом. В мирной обстановке для такого опыта нужны годы.

В перерыве после обеда Беляев собрал весь медперсонал и сделал сообщение о состоянии санбата. Как и полагается в этих случаях, он отметил достоинства и недостатки работы. Костю поразила редкая наблюдательность старика, увидевшего все, до последней мелочи, все, чего не замечали ни Соколов, ни Трофимов, ни он сам.

«Удивительно, когда он только успел все это заметить?..»

Беляев говорил и о работе хирургов, и о среднем персонале, и о способе стерилизации инструментов, и о вкусе пищи, и о состоянии больных. Во всем он обнаруживал редкое внимание, любовь и какую-то особенную, глубокую связь с делом, которому служил.

Говоря о принципах современной полевой хирургии и чаще всего обращаясь к Косте, он сказал:

— Наличие таких могучих средств лечения ран, каковыми являются стрептоцид, сульфидин и сульфазол, ни в коем случае не дает нам права обходить все, что дал нам опыт прошлого. Сейчас надо особенно глубоко вдумываться, в каких условиях и на каком этапе лечения раны необходимо применять то или иное средство, как и когда сочетать сульфамиды с другими мерами. Условия современной войны резко повысили угрозу появления инфекции в ране. И если когда-то хирурги говорили, что «огнестрельная рана должна практически считаться стерильной», — то надо помнить, что это касается времени, когда преобладали пулевые ранения, при которых многие сквозные раны заживали гладко. А сейчас преобладают раны, нанесенные осколками гранат, бомб, снарядов, вносящими инфекцию, и эти раны не дают гладкого заживления. И потому мы должны заменить старый принцип новым, строго сформулированным Николаем Николаевичем Петровым: «Огнестрельная рана должна практически рассматриваться как зараженная». Отсюда делайте выводы.

Беляев настойчиво требовал, чтобы при лечении ран местное применение сульфамидных препаратов ни при каких обстоятельствах не подменяло использования всех методов классической хирургии.

— Помните, — говорил он, — по возможности срочный хирургический туалет раны и последующая своевременная полноценная хирургическая помощь — совершенно обязательны.

Костя снова, как утром на операциях, краснел, и ему казалось, что Беляев все это говорит только из-за его, Костиного, упрямства, из-за его наивной, мальчишеской попытки возразить на серьезное указание старого, умудренного опытом и знаниями хирурга.

— В нынешней войне, — говорил Беляев, — советская медицина добилась очень многого. В армию возвращается большой процент раненых. Надо добиться еще лучших результатов, и я знаю, что мы добьемся. Этому порукой, товарищи, ваши знания, энергия и та глубокая ненависть к врагу и любовь к нашей стране, которой все мы полны. Русские врачи во все времена — и в севастопольскую оборону, и в турецкой, и в японской, и в гражданской войнах, а также и в войну с белофиннами — делали свое великое дело бок о бок с русским солдатом, сражались рядом с ним, лечили и спасали его и, если нужно было, вместе умирали.

Беляев кончил говорить, но Костя еще долго смотрел в глаза старика, так неотразимо напоминающие ему другие, близкие и родные, глаза.

Лена так и не получила письма, привезенного с фронта и оставленного для нее в «Астории». Ни в тот вечер, ни в другой ей не удалось за ним съездить. Мешали частые тревоги, почти беспрерывные операции. Когда же ей удалось наконец вырваться и, воспользовавшись случайной машиной, «слетать» в гостиницу — письма в конторе не оказалось и никто о нем ничего не знал. Сколько ни расспрашивала Лена дежурного администратора и коридорных — выяснить ничего не удалось. Письма не было.