Потом стало очень тихо, и только через несколько секунд грохот, как верное эхо, постепенно отдаляясь, трижды повторился.

Лена вздрогнула, рука ее ослабла, не было сил шевельнуться. Она боялась двинуться, она не знала, как быть — продолжать ли попытку ухватить осколок или убрать пинцет прочь от раны. Сердце ее медленно и тяжело стучало, ноги каменно отяжелели. Она оглядела окружающих, словно спрашивая: что делать? Сестра, бледная и чуть растерянная, пыталась что-то сказать Лене, но даже сквозь марлевую маску видно было, как дрожат ее губы. И наркотизатор и санитарка смотрели также вопрошающе. Только ассистент, совсем молоденький врач, выглядел бодро и уверенно, словно ему наконец-то удалось услышать действительно очень интересное и важное.

— Что же вы? — сказал он Лене подчеркнуто бодро. — Вам дурно? Давайте я закончу.

— Нет, — ответила Лена, одолевая испуг. — Я сама.

Где-то уже совсем далеко раздалось еще несколько глухих ударов, выстрелы зениток стали немного тише, и Лена быстро закончила операцию.

В отворенную воздушной волной дверь просунул голову комиссар госпиталя.

— Как у вас? — спросил он Лену.

— Все благополучно. Только, кажется, все стекла вылетели. Да вот кое-что разбилось.

— Продолжать можете?

— Можем.

— Приготовьтесь. Тут есть пострадавшие.

Из операционной выкатили белую тележку с оперированным бойцом и сразу же на его место положили новую раненую. Лена, приготовив руки, вернулась в операционную.

После большого тела унесенного бойца то, что лежало сейчас на столе, казалось совсем крохотным и хрупким. Лена подошла ближе и увидела худенькое личико девочки с запекшейся кровью на щеке. Длинные ресницы закрытых глаз еще резче оттеняли мертвенную желтизну чуть вздернутого детского носика, заострившихся скул и чистого лба. Маленький рот приоткрылся, виднелась едва заметная белая полоска — только еще прорезающиеся верхние резцы.

«Лет семь…» — тягостно подумала Лена.

Пока сестра вытирала кожу вокруг раны, Лена осторожно приложила ухо к груди девочки. Она словно не доверяла ассистенту, со скептическим видом слушавшему пульс. Сердце ребенка билось едва слышно, тоны были глухи и слабы. Девочка потеряла много крови, или, может быть, осколки задели жизненные центры мозга — организм слабо боролся со смертью. Возбуждающие не помогали. Лену охватил страх. С какой-то особенно острой болью она ощутила возможность гибели больной.

Чувствуя странный холод в кончиках пальцев, Лена сделала первый разрез. Ассистент приложил марлю к ране, но в тот же миг Лена услышала странный звук в горле девочки. Она мгновенно поняла: запал язык. Операцию приостановили. Быстро раскрыв рот, достали щипцами язык, оттянули его кверху, но девочка не дышала. Яснее прежнего видны были едва прорезавшиеся постоянные зубы, крохотная белая полоска на побледневшей десне, и это снова залило грудь Лены острой жалостью и болью. Она сняла перчатки и сама, словно никому не доверяя, вколола в руку ребенка шприц с кофеином, сама сделала искусственное дыхание, снова впрыснула возбуждающее. Ничего не помогало. Носик девочки стал тоньше, круги под глазами резко потемнели, щеки запали. Лена стояла неподвижно и смотрела в ее личико, словно ожидала, что оно еще может ожить, что длинные, густые ресницы могут подняться, посиневшие губы — шевельнуться. Но маленькое личико оставалось мертвым, с белой полоски прорезающихся зубов исчезла ее живая влага, последние видимые соки жизни. Едва ощутимый ветерок шевельнул нежные волосы, и лицо на мгновение словно ожило. Но сейчас же оно снова застыло.

— Кто она? — с трудом выталкивая слова, спросила Лена комиссара вдруг охрипшим голосом.

— Пока неизвестно… — тихо отвечал он. — Бежала, видно, из аптеки… В руках было лекарство…

Он вынул из кармана бутылочку, протянул Лене.

Издали она прочла: «Гражданке Константиновой. Тинктура строфанти 10,0 по 5–6 капель три раза в день».

— Видно, матери… — сказал комиссар.

Мертвую девочку снимали со стола, и головка ее, беспомощно качнувшись, повисла в воздухе.

— Видно, матери… — повторил комиссар, не отрывая глаз от ребенка.

— Ждет, бедная… — прибавила, вытирая слезы, санитарка. — А доченьки уж нет…

Горе, переполнявшее сердце Лены в течение последних минут, вдруг охватило ее с новой силой. Она опустилась на стул, закрыла лицо руками и, не стыдясь, не скрываясь, заплакала.

— Елена Никитична, раненых привезли… — доложила старшая сестра, и Лена, овладев собой, спустилась в приемную.

До утра принимали раненых, но как ни стремилась Лена целиком отдаться работе, она не могла уйти от тягостного впечатления гибели девочки, от тревожных мыслей о близких. Отсутствие писем от отца, от Кости сейчас воспринималось совсем не так, как до сих пор. Бесконечные ужасы представлялись возбужденному воображению. Предположения одно печальнее другого не оставляли ее в течение всего дня, полного новых забот, сложных операций, административных дел. Она звонила в санитарную часть округа, но там ей ничего не могли сообщить об отце, она разговаривала по телефону с родителями Кости, но они также ничего от него не получали. Их тревога передалась Лене, и без того встревоженной и больной.

Почта в Ленинград не приходила, на бесконечное количество ее писем ответа не было. Десятки новых раненых, которых она встречала, заставляли ее рисовать себе картины ранения отца и Кости, их страданий, тоски, может быть смерти. Что бы ни делала Лена, чем бы ни занялась, в голову назойливо заползали черные мысли. В минуты отдыха, в те короткие часы, когда она оставалась одна, тоска становилась еще острее и тягостнее.

Она отдыхала на мягком кожаном диване в большом кабинете отца, стараясь отвлечься чтением. Взяла со стола его любимую книгу — «Гранатовый браслет» Куприна — и сразу вспомнила, как отец по вечерам читал ей вслух и как она любила эти вечера, как огорчалась, когда что-нибудь, вроде экстренных заседаний хирургического общества, или срочных операций, или вызовов в Москву, отвлекало от нее отца. Книги, прочитанные ей отцом, оставались в памяти дольше других, и вот сейчас, читая Куприна, Лена ясно слышала голос отца, его интонации. И, опуская книгу, закрывала глаза, как она делала это в детстве, когда старалась вообразить знакомое лишь по фотографии лицо матери, и старательно восстанавливала в памяти все детали характерной фигуры и головы отца. Вот он, крупный и грузный, поднимается от стола и идет в детскую, как до сих пор называют комнату Лены, обхватывает своей большой теплой рукой ее плечи, смотрит в ее учебники и, смеясь, говорит:

— Ты ведь у меня дурочка… Ты ведь все равно ничего здесь не поймешь. — Потом, просмотрев страницу-другую, прибавляет: — Впрочем, я и сам тут ничего не пойму, больно мудрено нынче пишут…

Потом ласково треплет ее волосы, берет за подбородок, приподнимает лицо и целует в лоб, в щеки, в губы, приговаривая:

— Господи, в кого только уродилась эта обезьяна?..

Лена вспоминала, как всегда провожала отца в переднюю, поднимаясь на цыпочки, старательно укутывала его шею большим кашне, подавала ему пальто, потом бежала к окну посмотреть, как грузно, совсем медведем, отец садится в машину и, уезжая, обязательно помашет рукой. И, приезжая домой, он так же обязательно, как в детстве, привозил ей что-нибудь сладкое — торт из «Астории», или шоколад от «Норда», или бананы из Гастронома.

Лена, отдавшись воспоминаниям, не замечала, как все больше смягчалась ее тревога. Отец неустранимо возникал перед ней, и она даже улыбнулась, вдруг вспомнив, как ежегодно, в день ее рождения, до самого последнего времени, отец, помимо всего прочего, привозил ей куклу и говорил, что не может же он не привезти своему ребенку игрушку.

Лена ясно видела лицо отца, его смеющиеся глаза, морщины вокруг них, когда он улыбался, характерное движение руки, когда он, садясь за стол, разворачивал большую белоснежную салфетку и засовывал ее конец за воротник. Она видела его крупную, чуть сутулую фигуру, когда он возвращался поздно ночью домой, усталый, бледный, может быть больной, и, поужинав, все же садился за стол и долго, до полуночи, писал. Тепло щемило сердце от нежности к отцу, но тут же что-то и тревожило — ей все казалось, что она не ценила отца, была недостаточно внимательна, не заботилась о его здоровье и отдыхе. Ах, пусть бы только скорее кончилась война, скорее бы он вернулся — она не даст ему так много работать, не даст уставать. Она заставит его отдохнуть, полечиться, он почувствует всю ее горячую нежность.