Костя взглянул на больного, сосчитал пульс, послушал дыхание, надавил пальцем на веки закрытых глаз и нагнулся ко рту больного.

— Да, это, конечно, диабет. Но почему вы думаете, что нужен инсулин?

— Помилуйте, у него диабетическая кома…

— Нет, — прервал Костя. — У него не кома, у него гипогликемия.

— Тогда… — заторопился окончательно растерявшийся врач.

— Приготовьте сорока процентную глюкозу, дадим внутривенно.

— Слушаю, — отчетливо, словно с удовольствием подчиняясь приказу, сказал врач и отдал распоряжение сестре.

— Товарищи, — обратился Костя к группе студентов. — Я воспользуюсь вашим присутствием и объясню, какая опасность сейчас грозила больному. Это тем более важно, что такого рода недоразумения всегда возможны, особенно если врач не специалист, как это имеет место в данном случае… Вы, кажется, хирург? — спросил Костя дежурного врача.

— Точно так, — ответил тот по-военному.

— Ну, вот. Товарищи, все вы уже проходили внутренние болезни и знаете, что такое диабет. Видите, — Костя показал одновременно на больного и на дежурного врача. — Если бы это была кома, инсулин наверняка вернул бы больного к жизни. Но… Вот на это «но» я и должен обратить ваше внимание.

Доктор Сергеев говорил горячо и увлеченно. Ему впервые пришлось прочесть лекцию по поводу такого сложного клинического случая. И то обстоятельство, что он чувствовал себя в своей стихии, что он глубоко ощущал знание предмета и ценность того, что он сообщал, наполняло его уверенностью.

На обычно бледном лице его появился румянец, волосы рассыпались по высокому лбу, и он, как всегда, когда немного волновался, снимал и надевал очки, протирая стекла. Ему было очень приятно — он с некоторым смущением обратил на это внимание, — что одна из студенток, высокая, голубоглазая, все время смотрела на него не отрываясь.

— Но в данном случае мы столкнулись не с комой, а с обратным явлением — с гипогликемической реакцией, то есть с уменьшением в крови сахара ниже нормы. Больной этот, несомненно, пользуется инсулином, и вот в данном случае, введя его в солидном количестве — а надо вам сказать, что обычно больные впрыскивают его себе сами, — он второпях не поел, то есть не ввел в организм новых углеводов, а инсулин помог ассимилировать весь имевшийся в наличии сахар, — и вот наступило сахарное голодание. У больного появилась резкая слабость, чувство острого голода, головокружение, и, как это бывает всегда в тяжелых случаях, больной потерял сознание и даже не смог сообщить, что именно с ним приключилось. А это могло бы быть для него роковым. Почему? Потому что, во-первых, трудно сразу установить, что мы имеем дело с диабетом вообще, во-вторых, если это диабет — то кома или гипогликемия? При первой должно быть глубокое, шумное, так называемое кусмаулевское дыхание — вы это уже проходили и знаете, что это такое, — затем резкий ацетоновый запах изо рта, очень похожий на запах яблок, сухая кожа, усиленное сердцебиение; а при второй — дыхание нормальное, запаха ацетона нет, больной сильно потеет, пульс неопределенный. У этого больного все грани словно стерты: и дыхание как будто нормальное, и кожа не то сухая, не то чуть влажная, и пульс средний… Но вот полностью отсутствует запах ацетона, а при коме он должен был бы быть обязательно, особенно потому, что случай, как вы сами видите, довольно тяжелый. И еще одна маленькая деталь — на нее, к сожалению, редко обращают внимание: это гипотония глазных яблок; при коме она обязательна, при гипогликемии отсутствует. Вот, посмотрите.

Костя продемонстрировал перед студентами плотность глазных яблок больного.

— Итак, мы здесь несомненно имеем дело с гипогликемией. И если бы мы ввели в организм инсулин, то несомненно погубили бы больного. В легких случаях достаточно дать больному грамм пятьдесят хлеба или две-три ложечки сахару, но сейчас мы уже принуждены прибегнуть к более сильным средствам, — мы введем внутривенно сорокапроцентную глюкозу в количестве до пятидесяти санти. Вот, пожалуйста…

Сестра принесла большой шприц. Костя, вымыв руки и обтерев их спиртом, сам приготовил место укола, отчетливым движением вколол в надувшуюся синеватую вену большую иглу и пустил жидкость. Потом он впрыснул маленьким шприцем адреналин, одновременно разъясняя студентам, зачем это делает.

Больной сделал движение, открыл мутные, словно пьяные глаза, тупо посмотрел на окружающих и снова как бы заснул. Но вскоре опять пошевелился, всмотрелся в лицо Кости и тихо спросил:

— Что со мной?

— А вы разве не знаете? — спросил Костя.

— Догадываюсь… — ответил больной, подумав. — Это уже бывало.

— То-то, — улыбаясь сказал Костя, разговаривая как со старым знакомым. — Сколько вкатили себе сегодня?

— Двадцать.

— Щедро. Завтракали?

— Нет, доктор, не успел…

— Все как по-писаному. Разве вы не знаете, чем это вам грозит?

— Торопился, доктор, не успел.

— Пошлите на кухню за обедом, — обратился Костя к сестре. — Накормите больного, так не отпускайте.

Больной все больше приходил в себя и охотно отвечал на вопросы студентов. Уходя, Костя посоветовал больному, во избежание врачебной ошибки, иметь в кармане записку: «У меня диабет, пользуюсь инсулином».

Студенты окружили Костю, засыпали вопросами, просили разрешения посетить его отделение. А та высокая, голубоглазая, с овальным чистым лицом, все так же пристально и ласково смотрела на него, а потом, прощаясь у входа в клинику, смущаясь спросила, можно ли ей, так как она очень интересуется эндокринологией, работать у него в отделении, и Костя ответил, что можно, пожалуйста.

— Ах, «можно», «пожалуйста»? — весело передразнил его кто-то сзади, когда он входил в вестибюль.

Он сразу узнал голос Лены.

— А мне «пожалуйста», «можно»? — все так же смеясь, спрашивала она. — Любезничаешь тут, ловелас несчастный!

— Откуда ты? — обрадованный, искренне удивился он.

Оказалось, что Лена пришла уже давно и, узнав, что Костя в приемном покое, пошла вслед за ним и видела и слышала все, что происходило.

— Как ты, Костик, вырос. Разговариваешь совсем как папа…

Она смеялась и шутила, рассказывала, как на своем дежурстве выиграла у Николая Ильича Курбатова и у Михайлова по коробке шоколада. Курбатов говорил, что у больной, доставленной в карете скорой помощи, аппендицит, Михайлов — что внематочная беременность, а она, Лена, утверждала, что здесь ни то, ни другое. Когда вскрыли полость живота, и Курбатов, и Михайлов первый раз в жизни, эдакие самоуверенные наглецы, смутились, — у больной оказалась киста яичника, которая настолько разрослась, что прорвала яичник. Вся брюшная полость была залита кровью. Михайлов еще спорил, доказывал, что это зародыш, а не киста, и сдался только после заключения лаборатории. А папа сказал: «Ну что же, молодежь талантливее нас, у нее больше чутья… В этих случаях чутье — великая вещь. А главное — молодежь честно, увлеченно, горячо учится, волнуется, тревожится о судьбе больного…»

— Вот, Костик, — тормошила его Лена, весело смеясь и заражая его своим весельем. — Я, брат, талантливая, у меня, брат, чутье… И я увлеченно учусь… Покажи мне свое отделение, — вдруг уже серьезно сказала Лена. — Идем.

— Подожди минуточку… — взмолился он. — Поговорим еще немного…

— Нет, времени мало, только один день такой выдался, а я хочу обязательно посмотреть, как ты работаешь.

Она шла быстро, но ступала по вымытому линолеуму мягко, словно была в домашних туфлях. С ребячьим любопытством заглядывала в палаты, делала шутливые замечания.

— Сестра хорошенькая, даже очень. А главное, блондинка, совсем в твоем вкусе. Сам выбирал, или это случайно? Господи, и докторица красивая! Где ты их достаешь? Смотри, Костик, я ведь ревнивая!

Она делала «страшные» глаза, смешно гримасничала и была похожа на ту тонкую и легкую, чуть угловатую девушку-подростка, какой он узнал ее шесть лет назад. И Косте было особенно радостно то, что серьезная, даже солидная, порой суровая на работе в клинике, в научных собраниях, в отношениях с товарищами, Лена с ним была детски-шаловлива, весела. Только с отцом и с ним, Костей…