—Ты уж скажешь,— начал оправдываться  Валерий.— Да не было еще такой девки, которая бы ушла от меня. Не таких уламывал.

—Кажы-кажы,— передразнивал Севалина Петр.— А гарбуза всэ такы одэржав.

—Тише вы! — крикнул Лученок.— Радиограмма из штаба: готовность один.

Готовность один! — повторил я приказ.— Всем занять боевые посты.

Трудно объяснить, почему так полюбилось мне место на западном склоне нашей горы, с которого я первый раз увидел сурков. В солнечный день скальная глыба здесь так накаляется, что усидеть на ней нельзя и двух минут. Выручает травянистая подстилка. Расстелешь, бывало, стебли дымчатой полыни, уляжешься лицом вниз— и такой от нее запах начнет исходить, что сразу же находит на тебя сонная одурь. Сурки теперь вовсе перестали меня бояться. Сидят возле своих бутанов и, знай себе, посвистывают: «Приходи, мол, и ты к нам на завалинку».

Я смотрю на морской горизонт и не вижу его. В солнечном свете утопает все: и небо, и бесконечные водные просторы, и даже сторожевые корабли, которые недавно вышли в море. Вот так же солнечно было и вчера. Стоявший на вахте Лев Яковлевич доложил, что со стороны моря слышен гул моторов. Самолет шел со стороны солнца. Как мы ни старались, обнаружить его так и не удалось. Увидели мы его только тогда, когда он был над Балаклавой. Начальство нервничало. А что мы могли сделать, если солнце слепило глаза?

Слышно, как кричит Лефер: «Командир! Командир!» Он знает, где меня искать, и поэтому бежит прямо к камню-площадке. Я закрываю своп дневник, поднимаюсь и спрашиваю:

—Что случилось, Лефер?

—Там на посту у нас Маринка.

—Кто пропустил?

—Лешак его знает, как она попала к нам. С ней еще Семен.

—Порядочки. Ничего не скажешь.

Лефер улыбается, но мне не до шуток, если нарушаются элементарные правила воинского устава. Что могло быть причиной появления Маринки в расположении нашего поста? Глупо, конечно, даже предполагать, что она пришла к нам просто так, а тем более проведать, скажем, меня. Все это вздор. Главное сейчас в другом, как мог Музыченко пропустить ее на пост? Спрашивать об этом Лефера сейчас бесполезно, так как он знает не больше моего, хотя и был на месте событий. Я быстро оделся, привел себя в порядок и минут через десять был на площадке перед радиорубкой. Картина, которую мы с Лефером увидели, была не обычная. На площадке, упершись спиной и руками в каменную стену, стояла Маринка. Своим внешним видом она напоминала мне первый день нашего знакомства. Но тогда она была только грязной, испачканной глиной. Теперь же, кроме того, на ней было порванное платье, на руках и ногах видны царапины, ссадины и кое-где тоненькие струйки запекшейся и уже успевшей высохнуть крови. В первый день нашего знакомства Маринка показалась мне немного жалкой, теперь же все черты ее лица выражали суровость с оттенком презрения. Я до сих пор не могу понять, какая сила у человека с гордой душой, даже если он волею обстоятельств оказался в рваной одежде и не успел очиститься от грязи, заставляет относиться к нему с уважением. Другой человек в таком виде вызывает только чувство брезгливости. И ведь если бы речь шла о людях, которых мы знаем. Так нет же. У совершенно незнакомого нам человека сила духа проявляется не только в его поступках, но накладывает свой неуловимый отпечаток на выражение его лица, осанку и даже походку. Впрочем это, может быть, только так мне кажется. Все поступки Маринки кажутся мне исполненными глубокого, хотя и не всегда понятного для меня смысла. Маринка стояла притихшая, готовая постоять за себя. Лишь время от времени щеки ее вспыхнут, загорятся яркой краской девичьей стыдливости и вновь погаснут.

Но что творилось со Звягинцевым! Он бегал по полуокружности, словно Маринка очертила свою маленькую территорию волшебной линией, и кричал:

—Я сразу раскусил тебя, курва!

—Уберите этого подонка!— сказала Маринка.

—Это мы еще посмотрим, кто из нас подонок!— не унимался Семен.

Только теперь я увидел, что у Звягинцева был рассечен подбородок, а рабочая блуза залита кровью. На мой вопрос: «Что произошло?» Семен ответил:

—Товарищ старшина второй статьи, эта самая оказалась в расположении. Ну я, конечно, как личность задержал. Так она, курва, сигать.

—Краснофлотец Звягинцев, ведите себя достойно, не выражайтесь.

—Так это ж если бы кто другой. А то ведь курва она и есть курва. Вопрос только, кто ее забросил к нам, что она высматривала на военном объекте.

Маринка побледнела, но не проронила ни слова. События принимали неожиданный оборот.

—Краснофлотец Звягинцев, что с вашим лицом?

—Так я ж говорю, товарищ старшина второй статьи, что задерживал, а она сопротивлялась.

Гражданка Хрусталева,— обратился я к ней официально,— почему вы оказывали сопротивление военнослужащему?

Маринка ответила откровенно презрительным взглядом. Лишь после этого до меня дошел другой, отвратительный смысл моего вопроса и, по-видимому, еще более отвратительный смысл «задержания» Маринки Звягинцевым.

В этой ситуации продолжение расспроса оказалось бы не только бесполезным, но и смешным, ставившим меня, командира отделения, в двусмысленное положение. Выход, как мне казалось, был только в одном: Семена немедленно отправить в санчасть для оказания ему медицинской помощи, Маринке нужно было помочь привести себя в порядок и по дороге к ней домой попытаться узнать, в чем прав и в чем не прав Звягинцев. Дело, как ни крути, становилось настолько запутанным, что разобраться в нем мне одному было уже не под силу. Приняв окончательное решение, я приказал Семену немедленно отправляться в санчасть, Лефера попросил помочь Маринке привести себя в порядок, а сам пошел советоваться с Лученком

—Упэвнен, што Сымон паскудны чалавек. Што рабиць будзем?

—Вот я и советуюсь с тобой: «Што рабиць будзем?»

—Пагавары з ей па-чалавечы.

—Пробовал, Михась, и, кажется, не один раз.

—Паспрабуй ящэ раз.

—Ладно. Но это уже будет последний раз. Пошли посмотрим, как там они.

Звягинцева уже не было, ушел в Севастополь. Маринка выглядела теперь так, словно оправилась от болезни. Мы с Лученком еще только подходили к площадке, а уже слышали звонкий смех Маринки. Ей вторил сдержанный бас Лефера. И когда она успела так привести себя в порядок? Вымыла лицо, руки, ноги, заштопала дырки в своем платье и даже расчесала волосы. Конечно, все это она успела сделать с помощью Сугако. Он держит на полусогнутой руке свое полотенце и нас пока не замечает.

—Обижать девушку, все равно, что обижать мать. А этого делать никак нельзя,— говорит Сугако.

—А почему вас зовут Лефером?— спрашивает Маринка, откусывая нитку и возвращая своему помощнику иглу.

—Ребята прозвали. Должно быть так проще.

—Красивое имя. Лефер, а у вас есть девушка? Сугако смущенно улыбнулся, но все-таки ответил:

—Есть. Как не быть. Обещает ждать.

—Значит хорошая девушка, если дала слово ждать. Лефер, а ваш старшина строгий?

—Без строгости на военной службе никак нельзя. Наш старшина строгий, но и очень справедливый.

—А он любит хвастаться, особенно своими победами над девушками?

—Ни боже мой. Этого он не уважает. Был тут у нас один. Так тот действительно мог нагородить, что хошь.

—Уж не бывший ли ваш командир?

—Он самый. Отца родного не пожалеет, лишь бы свою корысть, значит, получить.

—А новый командир?

—Он у нас как старший брат, хотя и самый молодой.

После всего услышанного я, кажется, смутился, так как Михась, глядя на глупое выражение моего лица, беззвучно начал хохотать. Он даже сел, уперся сзади руками в каменистую почву и, запрокинув голову, смеялся. Чтобы не выдать себя, Лученок широко открыл рот. Его туловище тряслось, как двигатель на предельных режимах своей работы. Первой заметила нас Маринка.

—И вам не стыдно подслушивать наш разговор?

—Голос Лефера можно, не подслушивая, слышать в самой Балаклаве,— ответил Михась.