Я знал, что территорию, откуда родом был Музыченко, полтора года назад взяла под свою защиту Красная Армия. Правительство буржуазной Польши бежало, оставив на произвол судьбы не только самих поляков, но и население Западной Украины и Белоруссии. Петр воспитывался в условиях буржуазных порядков.

В нем нет-нет, да и проявятся черты мелкого собственника. Это особенно обнаружилось тогда, когда Петру пришлось решать вопрос, давать или не давать сало и колбасу к общему столу.

Интересно, как бы он поступил в этом случае у себя, если бы на Польшу не напала гитлеровская Германия.

—Петя, вот если бы у тебя при буржуазной Польше был какой-нибудь секрет, ты бы раскрыл его другим или нет?

—Дывлячысь якый сэкрэт,— рассудительно ответил Музыченко.

—Ну, скажем, ты выпускаешь пиво по одному, только тебе известному рецепту.

—Якый жэ дурак розповисть про цэ другому?

Вот она идеология собственника. Нет, еще не скоро

освободится он от этих взглядов на жизнь. Хотя не скрыл же секрета своей работы? И, словно угадав мои мысли, Музыченко дабавил:

—Цэ друга справа. Тут мы — одна симья.

—А справедливость? — спросил Сугако.— Люди должны жить в мире и согласии.

—Яки люди?

—Все.

—Хто цэ так кажэ?

—Неважно.

—Як цэ нэважно?— настойчиво добивался ответа Музыченко.

Он не знал, что Лефер имел ввиду религиозные догмы, которыми напичкали его в свое время члены баптистской секты. Не дождавшись ответа, Петр спросил:

—Ты знаешь, скильки у нас костёлив, дэ я жыву?

—Сколько?

—Бильшэ ниж шкил. И в кожному костёли ксендзы проповидувалы справэдлывисть, мыр и согласие. А дэ та справэдлывисть, колы всэ багаття було у пана Пшэбыцького, якого до рэчи з прыбуттям Чэрвонойж Армии як витром здуло.

Сугако молчал и не потому, что ему нечего было сказать Музыченко. Он молчал, чтобы не выдать себя как религиозно настроенного человека, как баптиста. Петр же продолжал развивать свои взгляды на жизнь:

—Ты, Лэфэр, нэ бачыв, скилькы у нас було жэбракив, яки просылы мылостыню, скилькы було батракив, яки працювалы на пана Пшэбыцького. А тэпэр зовсим друга справа, тэпэр у нас радянська влада. Бона хоч и нэ прызнае бога, алэ нэ тилькы на словах, алэ й на справи— за справэдлывисть. Та й за мыр и согласие, як ты кажэш.

Разные люди Лефер и Музыченко, совсем разные. И пусть Лефер еще верит в существование бога, пусть кое в чем у него неразбериха. Пусть Музыченко пока еще не в состоянии понять, как это Лученок мог отдать всю свою посылку на общую кухню. И все-таки у них есть одна общая черта— трудолюбие. А это— главное, на чем строится и укрепляется характер человека.

Сегодняшний день оказался трудным. Утром я решил проверить свой карабин. Извлек затвор и посмотрел на свет в канал ствола. Только взглянул и пришел в ужас: на поверхности видна была ржавчина. Такого быть не могло! Ведь я чистил свой карабин не далее как вчера. Оружие под дождем не было. Да и дождя как такового тоже не было. Откуда же быть этой ржавчине? Неужели кто-нибудь из сигнальщиков брал с собой на пост? Нет. Тогда в чем дело? Уж не перепутал ли я свой карабин с чужим? Посмотрел на номер. Так и есть, карабин не мой.

—Чей карабин номер 49600117?— спросил я ребят.

—Мой. Ну и что?— ответил Звягинцев.

Я тихонько, так чтобы не слышал командир отделения, сказал:

—Иди сюда.

—Ну чего тебе?

—Сеня, вычисти карабин. Ненароком увидит командир — достанется тебе на орехи.

—Вычищу, не твое дело.

—Смотри. Я предупредил тебя.

Мой карабин оказался чистым. Я заменил на нем лишь смазку. Часа через два Демидченко действительно проверил состояние карабинов. Оружие Звягинцева было в том же состоянии.

—Звягинцева ко мне.

—Сеня!— крикнул сигнальщик.— К командиру. Прибежал Семен.

—Краснофлотец Звягинцев прибыл по вашему приказанию.

—Интересный вы человек, Звягинцев. Чей это карабин?

—Мой.

—Ваш, значит. Посмотрите и скажите, что в канале ствола?

—Гм.

—Не мычите, говорите внятно.

—Наверное, комочки пакли остались.

—Краснофлотец Лученок, достаньте мне белую тряпицу.

Навернув на конец шомпола кусочек белой ткани, Демидченко провел его через канал ствола. На ткани явственно были видны следы ржавчины.

—Так это, по-вашему, комочки пакли?

Звягинцев молчал, слегка наклонив голову. Казалось, что его глазницы стали еще темнее. Лишь один раз он поднял голову и бросил в мою сторону недобрый взгляд.

—За плохое содержание оружия объявляю три наряда вне очереди. Идите.

Звягинцев с понурым видом медленно повернулся и направился в сторону.

—Отставить!

Семен нехотя повернулся и подошел к Демидченко.

—Вы что, устав забыли? Как следует отвечать командиру?

—Есть три наряда вне очереди за плохое содержание личного оружия.

—Немедленно приведите в порядок свой карабин. После чистки доложить. Идите.

На этот раз Звягинцев приложил правую руку к бескозырке, четко повернулся на сто восемьдесят градусов и, чеканя шаг, ушел к столу, за которым мы обычно чистим оружие. Проходя мимо меня, Звягинцев тихо произнес:

—Ну, падло! Гад буду, если не отомщу. Я тебе тоже когда-нибудь такое устрою, что кровью харкать будешь.

Как же подло поступил Звягинцев. Ведь он те знал, видел, что за эти два часа я не вступал ни в какие разговоры с Демидченко. И грубо оскорбил меня лишь для того, чтобы хоть как-нибудь оправдать себя в своих же глазах, создать видимость, что наказание последовало в результате моего доноса командиру.

Я не сдержался и ударил его с размаху. Звягинцев повалился как сноп. Я увидел его лежащим, с окровавленным ртом. То ли я выбил ему зуб или рассек губу, то ли он ударился лицом о камень при падении. И в том, и в другом случае я, наверное, малость переборщил. Придется, конечно, отвечать. Но если бы все повторилось сначала, я не могу с уверенностью сказать, что в следующий раз поступил бы иначе. Звягинцев, прийдя в себя, стал на ноги. Из рассеченной верхней губы сочилась кровь. Редкими каплями она пятнала рабочую блузу. Не зажимая поврежденной губы, Семен размазывал кровь по лицу и истошно кричал:

—Вот как дружки издеваются над человеком! Один— наряды, а другой— по морде. Но ничего, найдем и на вас управу, липовые комсомольцы.

К Звягинцеву подбежали Демидченко, Музыченко и Танчук.

—Кто это тебя так?— спросил командир.

—Твой дружок!— продолжал кричать  Звягинцев.— Кто же еще. Я знаю— вы сговорились, чтоб человека доконать.

—Прекратите истерику!— крикнул Демидченко, после чего обратился ко мне.— Краснофлотец Нагорный, за что вы избили Звягинцева?

—Не избил, а ударил.

—Это одно и то же.

—Нет, не одно и то же.

—Не пререкаться!— закричал командир.

Я умолк. В этой ситуации бесполезно что-либо доказывать Демидченко.

—Я спрашиваю, за что вы избили Звягинцева?

Во мне начал нарастать глухой протест. «Ожидать от тебя справедливого решения,— подумал я,— все равно, что надеяться: Звягинцев признает свой подлый поступок. Ведь сказано же: не избил, а ударил. Нет же, продолжает настаивать на своем. Ну что ж, настаивай. Я буду молчать».

—Ладно, не избили. За что ударили Звягинцева?

—Он знает за что.

—Он, может, и знает. Но я не знаю.

—Можете меня наказывать, товарищ старшина второй статьи, но этого я не скажу. Это— личное.

—За хулиганскую выходку,— продолжал распекать меня Демидченко,— вы заслуживаете наказания, которое может объявить только старший командир. А может, и в трибунал. Об этом происшествии будет доложено командиру взвода рапортом.

«Тут уж ты своего не упустишь,— подумал я.— Тут уж ты постараешься упечь меня туда, куда даже Макар не гонял пасти телят».

Демидченко понял, что объяснения от меня он не добьется, и поэтому обратился к Семену:

—За что ударил вас Нагорный?

—А ни за что.

—Все-таки был же какой-то повод.