—Не врешь?

—Как можно, товарищ главный старшина?

—Ну ладно, пошли дальше. Только брось к черту этих ворон, лучше смотри под ноги да по сторонам.

—Есть бросить к черту этих ворон и лучше смотреть под ноги и по сторонам.

Главный старшина ушел к старшему лейтенанту доложить о происшествии, а мы с Демидченко продолжали двигаться вперед. И чем выше, тем гора становилась круче, и под конец пришлось карабкаться по ее каменистым выступам в буквальном смысле этого слова.

Раздумывая над случившимся, я повернулся к командиру.

—Почему остановились?— шепотом спросил  подошедший Демидченко.

—А что если,— предположил я,— этот камень свалил на меня чужак?

—Хоть другим не говорите этой ерунды. Засмеют. Стал бы чужак выдавать себя этим камнем,— потом примирительно добавил.— С перепугу в голову полезет и не такое.

Может, Демидченко и прав. И все-таки мысль, что я не просто оступился, а попал под уже катившийся сверху камень, не давала мне покоя. «Могло ли все это быть случайностью?»— «Могло,— отвечал я самому себе.— Дожди и ветры подточили выступ скалы и он рухнул. А если нет?» Успокоил себя тем, что прочесывание местности идет сплошной цепью моряков и к каким бы хитростям лазутчик не прибегал, спрятаться ему все равно не удастся. Дошли чуть ли не до самой тригонометрической вышки. Нигде никаких следов чужака. Подходивший к нам старший лейтенант вдруг остановился. Где-то у самого берега моря прорезал тишину одиночный выстрел. Гулкое эхо долго плутало, пока не исчезло в сумрачных расщелинах северной гряды Крымских гор.

—Он, гад!— определил старший лейтенант.— Заворачивай левое крыло к берегу моря. Интервалы сократить до двадцати метров.

До берега моря было километра два. Весь оставшийся участок представлял собой плоскогорье, покрытое редколесьем. Начинались сумерки. А на юге они короткие, и это знали все.

—Быстрее, ребята,— торопил нас главный старшина.— Скоро станет совсем темно и тогда враг может уйти.

—Теперь не уйдет,— ответил старший лейтенант.— Наши ребята подходят и со стороны Байдар и со стороны моря.

Точно. Только теперь я увидел два легких катера, курсировавших на взморье южнее Балаклавы. Чуть дальше от берега стоял сторожевой корабль. До наступления темноты был тщательно прочесан весь участок. Но ни мы, ни соседние подразделения, принимавшие участие в этой операции, лазутчика так и не нашли. Он был и исчез. Как сквозь землю провалился. Как в воду канул. «Да как же это получилось, что мы его не нашли?— спрашивал незнакомый капитан второго ранга.— Что же он, невидимка, что ли?» Мы молчали, словно неудача случилась по нашей вине.

—Можете возвращаться в свои подразделения,— сказал капитан второго ранга.

Шли мы мимо Балаклавы строем. Командовал отделением не Демидченко, а главный старшина. Он решил, что возвращаться в Севастополь ночью не имеет смысла. Лучше переночевать у нас. Утром легче встретить попутную машину, а нет, так и пешком пройтись— небольшой труд.

—Товарищ главный старшина, разрешите обратиться с вопросом,— сбиваясь с ноги, нарушил молчание Танчук.

Начался подъем в гору, и командир взвода, прежде чем ответить на обращение Льва Яковлевича, отдал команду:

—Вольно. Можно идти вне строя. Обращайтесь, краснофлотец Танчук.

—Мы вот ни разу не были в городе. Посмотреть бы да и себя показать. А вы повели нас в обход.

—Кого показать? Нагорного с рваными брюками и синяками на лице?

Все засмеялись, но громче всех Демидченко. Подумать только, кому я помогал и с кем, кажется, дружил. Ирония судьбы, да и только. Рассказать бы сейчас всем, что представляет он собою в действительности. Но кто этому поверит? Ведь нет же ни одного свидетеля. Демидченко непременно воспользовался бы этим, потребовал бы наказания за клевету. Бывает же так. Тебе человек делает гадость, и он же потом в насмешку обвиняет тебя в невнимательности, приписывает тебе самые худшие качества, которыми может быть наделен человек. Ирония судьбы, да и только. Но ирония-иронией, а мне от этого нисколько не легче. Танчука словно подменили. Раньше он никогда не нападал на меня, а сейчас будто черт в него вселился.

—А мы причем, что он все время присматривался, далеко ли ему бежать, если вдруг лазутчик нагонит на него страху.

—С перепугу дал такого деру, что еле удержал его за бушлат,— грубо съязвил Демидченко.

—Товарищ главный старшина,— вновь заговорил Танчук.— Надо бы Нагорного проверить повнимательнее. Может, в его брюках, кроме дыр, есть еще какие неполадки.

Шутки этой не приняли. Смеялся только Демидченко.

—Эх, Лев Яковлевич, хорошо тебе ходить в львиной шкуре. В моей бы ты взвыл не так, а может, чуток погромче.

—Это у тебя звериная шкура,— тут же окрысился Демидченко.— А на таких, как Танчук, держится вся береговая оборона.

—Прекратить разговоры,— вмешался главный старшина.

Оставшуюся часть пути шли молча. Настроение у меня совсем упало. До сих пор я чувствовал себя нормально, а тут почему-то разболелась ушибленная нога, неприятно заныли синяки и ссадины.

Близился конец апреля. Солнце поднималось все выше и выше. В полдень становилось уже совсем жарко. За все эти дни я ни разу не был в школе, ни разу не навестил Маринку. Занятия в радиокружке, по распоряжению командира отделения, проводил теперь Михась. Даже когда нужно было принести воды, командир посылал кого-нибудь другого, но не меня.

—Ты не обращай на него внимания. Когда-нибудь это у него перегорит,— успокаивал меня Лученок. С того памятного дня, когда лишь по счастливой случайности удалось избежать свалившейся на меня глыбы, Михась почему-то стал говорить по-русски.

—Ты хоть приветы передавай Маринке,— просил я Лученка. Только не говори, пожалуйста, об этом командиру.

Это с какой же стати я стану говорить ему об этом? А ты знаешь, тобой все время интересуется Лида. Помнишь такую?

—Как же не помнить, бойкая такая девчонка,— ответил я и добавил: — И славная.

—Может, и ей передать привет?

—Нет, не надо. Только Маринке. Но так, чтобы не слышали другие. Ребята там такие, что палец в рот не клади. Начнут подшучивать. А она этого не любит.

—Понятно.

—Слушай, Михась, хотелось посоветоваться с тобою. Раз мне все время приходится сидеть на этой макушке, займусь-ка я лучше траншеей. Очищу подход к южному концу, потом поочередно будем долбить ее. У нас же есть бланки боевых листков, в них мы можем отражать, кто сколько сделал.

—Дело говоришь. Давно пора. А то могут спросить: «А что вы, комсомольцы, сделали на своем посту?» И что мы ответим? «Ничего». Стыдно будет. Ништо Микола,— вспомнил свой белорусский язык Лученок.— Мы яшчэ свае вазьмем. Тольки не падай духам, трымай хвост трубой.

Духом я не упаду. У меня такой характер, что если где-нибудь наметится вакуум, он тут же наполняется злостью и я с остервенением берусь за любое дело, пока его не закончу. Тут уж мне не помешает никто, даже сам Демидченко. Сейчас у меня— страшный зуд на траншею. Взяв лом, кирку и лопату, я принялся за расчистку подхода к южному концу траншеи. У меня уже был опыт в этой работе. Да и пласт здесь оказался тоньше, чем на северной стороне. Работа спорилась. Остановился я лишь тогда, когда почувствовал, что кто-то стоит рядом. Оказалось, что на этот раз моей работой заинтересовался Лев Яковлевич.

—А ну дай я.

—Попробуй, может, понравится.

Лев Яковлевич взял лом и принялся ковырять спрессованный временем нанос.

—Ты возьми рукавицы, а то пузыри натрешь,— посоветовал я ему.

Танчук ковырнул еще пару раз, а потом отставил в мою сторону лом и сказал:

—Валяй дальше. У тебя это лучше получается.

Мы оба рассмеялись, так как хорошо поняли друг друга.

Так и быть. Я расчищу этот подход, но потом, дорогой Лев Яковлевич, всем нам придется строго выполнять свою норму.

—Потом, как говорит уважаемый нами Музыченко, побачымо.

Сейчас Льву Яковлевичу бесполезно внушать какую-либо мысль о необходимости быстрейшего окончания работ по очистке траншеи. Также бесполезно призывать его сейчас же самому взяться за эту работу. Его нужно заставлять работать.