—А ты меня не разлюбишь?— потом немного подумала и добавила:— Глупо поступают, когда задают такие вопросы, и еще глупее, когда отвечают на это клятвами.

—Почему?

—Потому что в этих вопросах и клятвах неуверенность и сомнение, а иногда и фальшь. Любовь же — неповторимый дуэт, и фальши в ней, как и в дуэте, быть не должно.

Я бережно приподнял Маринку над собой. Кофточка ее натянулась и распахнулась. Я едва расслышал лукаво укоряющий шепот Маринки:

—Знала бы я, что ты такой,— отправила бы тебя на пост вместе с Лученком.

Еще не было случая, чтобы после отбоя тревоги нам не разрешали выходить за пределы поста. После «готовности один» была объявлена «готовность два». Это означало состояние повышенной боевой готовности. Свободные от дежурств краснофлотцы могли ходить, но только в пределах расположения поста, могли отдыхать, спать, но только при полном боевом снаряжении. Значит, неладное что-то у нас на границах, и, судя но тому, как стремительно развернулись за последние годы события в Европе, перед нами возникла реальная угроза нападения фашистской Германии. Об этом не пишут в газетах, не сообщают по радио. Такое впечатление, что мы едем на пароходе и пассажиры, чтобы не накликать беды, избегают говорить о несчастных случаях, авариях морских судов. Вспомнились слова политрука: «Не исключено, что именно нам, нашему поколению выпадет доля решать на поле боя судьбы не только нашей Родины, но и других народов». Неужели все-таки война?

У нас остался совсем небольшой участок нерасчищенной траншеи— метра три, не более. Как-то само собою получилось, что всеми саперными работами руководил Лев Яковлевич. С улыбкой вспоминалась моя первая попытка привлечь Танчука к расчистке площадки. «Валяй дальше,— ответил тогда Лев Яковлевич, ковырнув ломом каменную породу.— У тебя это лучше получается». Когда я напомнил Танчуку об этом случае, он рассмеялся:

—Так это ж было давно и неправда. Знаешь, сколько часов прошло с тех пор? Больше тысячи.

—Ты переведи на секунды. Получится больше четырех миллионов.

—Что ты говоришь? Между прочим тогда было неинтересно.

—А теперь?

—Совсем другое дело.

Меня заинтересовала перемена отношения Танчука к труду и я спросил:

—Лев Яковлевич, что собственно изменилось? Тогда мы рыли траншею и теперь делаем то же самое.

—Так я же тебе говорю, что тогда было неинтересно,— слово «неинтересно» Танчук произносил твердо— «неинтерэсно».— Вот если бы ты, скажем, работал на заводе и придумал какую-нибудь новинку, как бы ты работал после этого?

—С интерэсом,— ответил я, подражая Танчуку.

—Так что ж ты меня тогда спрашиваешь?

Подошел к нам Лученок. Он сел на бруствер траншеи, свесив ноги в ров, закурил и сказал:

—Сягоння законным, падравняем и потым можам выкликаць дзяржавную камиссию для падписаная акта аб прыёме абъекта в эксплуатацыю.

—Если бы такие объекты, как наш, принимали комиссии, знаешь, сколько нужно было бы людей?

—Не, братка, не кажы. Таких абъектав, як наш, не вельми шмат. Другая справа, ци мэтазгодна вызываць камисию, кали мы сами сабе камисия.

—Лев Яковлевич будет председателем комиссии, а мы с тобой, Михась, членами. Как ни как Лев Яковлевич у нас, можно сказать, военный инженер, и кому, как не ему, легче разобраться в этих делах.

И хотя все мы, в том числе и Лев Яковлевич, понимали, что разговор о нашей комиссии, не более чем шутка, сам Танчук отнесся к этому вполне серьезно.

—Принять— то мы примем, а вот как нам замаскировать все это? Маскировочных сеток у нас нет.

—Саправды, як жа мы не надумали аб гэтым?

—Придется, Михась, отбить радиограмму с просьбой разрешить тебе выезд в штаб за получением маскировочных сеток.

—У Льва Якавлявича гэта атрымливаецпа лепш, яго и трэба накираваць.

—Как, Лев Яковлевич, согласен?

—И что б вы делали без меня? Ладно, отбивайте свою радиограмму, а я пока со своими помощниками буду справляться с этим оставшимся кусочком,— и Танчук показал нам нерасчищенную часть траншеи.

Думая о своем маленьком коллективе, я все чаще спрашиваю себя, Что нужно, чтобы воин был не просто бойцом, не просто исполнительным краснофлотцем и даже не только сознательным человеком, но еще и личностью, в которой проявлялось бы творческое начало. Одно дело, когда человек должен просто выполнять требования воинского устава, более того, выполнять с сознанием долга перед отчизной, и совсем другое, если, кроме этого, он ощущает и свою значимость в коллективе, видит, что коллектив обойтись без него не может. И пусть каждый ощущает это по-разному, важно, чтобы выполнение долга сочеталось с интересным для человека делом. С Танчуком этот вопрос решился просто. Лев Яковлевич, что называется, нашел себя в подрывном деле. Он увидел перед собою цель. Правда, не сразу, а после некоторых раздумий, особенно после того, как о его заурядных способностях отозвался в обидной форме Музыченко. Я представляю, как будет чувствовать себя Лев Яковлевич после окончания наших работ. Он поедет в штаб дивизиона, достанет маскировочную сеть, укрепит ее над траншеей и площадкой. После этого он станет на вахту и с гордостью будет посматривать на дело своих рук и разума. Конечно, он не станет отрицать, что расчищали траншею все. Но сознание того, что без его творческого труда мы не сделали бы и десятой части того, что удалось нам сделать, будет укреплять его чувство собственного достоинства, сплачивать его воедино с коллективом.

О Лученке много говорить не приходится. Это особый человек. Я не знаю, как бы сложилась моя личная судьба, если бы не моральная чистота, непримиримость к подлости и лицемерию, стойкость и принципиальность Михася. Когда политрук спрашивал, за что избил меня Звягинцев, я, возможно, так и не сказал бы о причине этого конфликта. А при такой ситуации неизвестно, как бы повернулись мои личные дела и стал ли бы политрук возиться с моей личной персоной. Но при всем этом у Лученка есть большое дело, которым он увлечен, Михась— комсорг, которого все уважают, на которого всегда можно положиться и который никогда не подведет, как бы трудно ни было ему самому.

Леферу тоже есть чем гордиться. Это он первый открыл траншею и сделал при очистке ее столько, сколько, может быть, не сделали и двое. Сугако видит во мне товарища, с которым можно делиться своими мыслями, не опасаясь, что эти мысли могут потом превратиться в предмет насмешки. Правда, с тех пор, как меня назначили на должность командира отделения, Лефер не решается приближаться ко мне, а у меня еще не нашлось времени поговорить с ним как следует. Но это дело поправимое. Закончим расчистку траншеи, и за дело. Надо же выполнять поручение политрука. А поручение трудное. Легко сказать, очистить от религиозного мусора голову Лефера, очистить от того, что годами да еще с детства, когда душа человека особенно восприимчива, укреплялось, наслаивалось пласт за пластом, как каменная порода в нашей траншее. Одними словами Лефера теперь уже не переубедишь, нужны доводы покрепче слов, факты, которые били бы не в бровь, а в глаз. А где их возьмешь в это время, когда мы находимся в состоянии боевой «готовности два», когда мы работаем, едим и спим, не снимая с себя ремней с патронташами?

Приятно удивил меня во время экскурсии Музыченко. Откровенно говоря, я не ожидал от него такого смелого поступка. Не раздумывая прыгнуть вслед за провалившимся в подземелье учеником, на это действительно не каждый решится. Мне кажется, что на него в тот момент сильно повлияло присутствие десятиклассников. Совершить прыжок в подземелье на глазах полсотни ребят, половина из которых миловидные девушки, это значит стать героем дня. Разве не приятно парню увидеть восторженный взгляд какой-нибудь сероглазой красавицы? Но, конечно, далеко не только это руководило поступком Петра. Человек попал в беду, и его надо выручать. Как тут остаться равнодушным воину, на котором форма— символ мужества и отваги. Такой в бою не подведет, не оставит в беде.