—Шесть часов.

—А сколько я был занят своим делом, ты подсчитал?

—Ну, может, минут двадцать.

—Чтоб я пропал, если задам Михасю хоть еще один вопрос.

—Хлопци,— предложил Музыченко.— Давайтэ выкотымо оцю бандуру гэть.

—А что, пожалуй, Петро прав. Когда мы еще соберемся вместе?— поддержал Лученок.

Ребята уже обступили каменную глыбу и готовы были переместить ее на край площадки, как Танчук поднял руку и сказал:

—Стоп! Такой дорогой материал и выбрасывать? Да в Одессе ему цены не было бы. А вы хотите его выбрасывать. Посмотрите на нашу хату. В ней же нет целой стены. А что мы будем делать, когда придет зима и занесет нас снегом? Послушайте меня. Я говорю вам дело.

Всем сразу же стало ясно, что Танчук прав. Действительно, под рукой у нас имеется готовый строительный материал. Уложить друг на друга несколько таких каменных глыб на пороге каземата — и надежное укрытие готово.

—Лэв Яковыч,— сказал Музыченко.— Так я ж и кажу: давайтэ выкотымо оцю бандуру гэть— до нашойи хаты и будэмо потыхэньку класты стину.

—До чего ж ты хитрый хохол. Чтоб я пропал, если ты не хотел выбросить эту вещь вниз.

—Такый дорогый материал. Та ты знаеш, що в Одэси йому цины нэма?

Ребята вновь обступили брус и, пересыпая разговор шутками, покатили его к проходу каземата. Лученок забрал со своей рабочей площадки саперный инструмент и перенес его в общий склад.

—Отныне ручную работу прекращаем и переходим на более прогрессивный метод краснофлотца Танчука,— сказал Михась. Стряхнув с себя пыль, он подошел ко мне и добавил: — Молодцом оказался Лев Яковлевич. Слушай, давай я за тебя подежурю, а ты займись боевым листком.

—Через полтора часа ты так или иначе меня сменяешь. Подожди уже немного. Сменюсь и сразу же займусь боевым листком.

—Понимаешь, в чем дело. Недаром же говорят: дорога ложка к обеду. У ребят сейчас приподнятое настроение. Если выпустить еще и молнию, будет совсем что надо. Да и Лев Яковлевич почувствует, что не зря старался.

—Ты как сват уговариваешь. Ну будь по-твоему,— и передал ему наушники.

Я понимал, что боевой листок должен быть праздничным. Ведь это ж не просто хорошо выполненная работа, не просто хороший поступок комсомольца. Это— всплеск творческого энтузиазма. А значит, и показать его надо таким. Эх, настоящего бы художника для такого дела! Ну ничего. Постараемся и мы не ударить лицом в грязь. Первое, с чего я начал, взял немного красной туши и разбавил ее водой. Потом этот раствор вылил на лицевую сторону боевого листка и размазал по всей площади. А чтоб не было пятен и затеков, подвесил листок за верхние углы. Раствор краски весь стек, и на бумаге остался приятный розовый фон. Через две минуты листок был сухой. Но зато какой вид! Честно говоря, мне самому понравилась моя выдумка. После этого через весь лист я написал насыщенной красной тушью всего лишь два слова: «Молния! Танчук!» Эти два слова выделялись на розовом фоне настолько сильно, что они хорошо были видны с расстояния тридцати метров, а то и больше. Написать сам текст было нетрудно: коротко о трудовом подвиге краснофлотца Танчука, и все. А что тут расписывать, если все было на наших глазах? Я показал боевой листок Лученку.

—Ну ты молоток!— похвалил меня Михась.

—Какой я молоток? Вот Танчук— парень, что надо.

—Это само собой. Ну давай вывешивай.

Когда я прикреплял боевой листок на специальном щитке, возле меня уже стояли Сугако и Музыченко. Лев Яковлевич, будто его ничего не интересовало, прохаживался по брустверу.

—Левушка, подь сюда,— позвал Танчука Лефер.

—Что тебе надо?

—Подь сюды, говорят.

Танчук вроде нехотя подошел к нам.

—Видишь?

—А что видеть?— ответил Танчук вопросом на вопрос.

—Себя что ли не узнаешь?

—Ну Танчук и Танчук. А что тут особенного?

—Да нет, не говори. Приятно все-таки.

Позже, когда возле боевого листка никого уже не было, Лев Яковлевич подошел к Лученку и спросил:

—Михась, когда будете снимать боевой листок, можно я его возьму себе?

—Почему же нет? Пожалуйста.

Танчук немного помолчал, а потом добавил:

—Я пошлю его домой. Пусть дядя знает, что его Лева— все-таки деловой человек.

Удивительным  иногда бывает выражение лица у человека. Не тогда, когда он заразительно смеется или горько плачет. Не в состоянии гнева или злой зависти. И даже не тогда, когда человека одолевают мучительные сомнения или разочарование. Меня поразило выражение лица Льва Яковлевича. Я видел его таким впервые. Лицо вроде спокойное: ни тебе улыбки, ни гримасы. Но присмотришься и становится ясно, что человек светится радостью. Именно светится.

Уже и май на исходе, а я после того, как вместе с Маринкой бродил по отрогам начинающихся Крымских гор, еще ни разу не видел ее. Занятия по радиоделу в школе теперь проводит сам Демидченко. Я мог бы написать Маринке письмо и передать его через Лученка. Да нужно ли это делать? Ведь не зря же она сказала тогда на прощанье: «Не приходи ко мне целую неделю. Я разберусь и, может быть, сама тебя позову». Прошла неделя, другая, уже и третья на исходе, а Маринка все еще молчит. Уж не случилось ли какого-нибудь несчастья? Да нет. Михась бы знал об этом. Значит, дело в другом. Разобралась, да не в мою пользу. А может, что-нибудь другое.

—Почему бездельничаете?— попался я на глаза Демидченко.

—Через час на вахту заступаю.

—Так это ж через целый час. За это время можно уйму вещей сделать. Ступайте и помогите Сугако.

—Есть пойти помочь Сугако.

Я стараюсь изо всех сил не давать командиру ни малейшего повода для придирок. И все-таки, несмотря на мои старания, это не всегда получалось. «Да, брат, невеселая у тебя история, Нагорный. Трудно, а делать нечего, надо нести нелегкую службу, а сейчас вот помогать Сугако».

Недалеко от поста, на северо-западном склоне горы, я отыскал Лефера. Он, собирая хворост, спустился в выемку, заросшую кустарником, нагнулся и поднял какой-то предмет.

—Что нашел, Лефер?— спросил я его, остановившись на краю выемки в скале.

—Да вот кто-то ножик потерял.

А ну покажи,— я подошел к Сугако, взял у него перочинный нож, на рукоятке которого были нацарапаны две буквы «М. X.»— «Марина Хрусталева!»— мелькнула у меня мысль. Это же то самое место, где я встретил ее первый раз».— Да, какая-то раззява потеряла. Это, может быть, еще до нашего приезда на эту гору.

—Ты что, Николушка, если бы это было так, он давно бы поржавел,— резонно возразил Лефер.— А этот, смотри, совсем как только что из кармана.

—Пожалуй, ты прав,— не стал я разубеждать Лефера и наводить его на другие мысли.— А если бы я попросил, ты бы отдал его мне?

—Да бери, мне что, жалко?

—А где именно ты нашел его?

—Да вот здесь,— указал Сугако место рядом с нагроможденными плоскими камнями.

Я внимательно осмотрел это место, но ничего подозрительного так и не заметил. Спрятав нож в карман, я сказал Леферу:

—Командир приказал помочь тебе.

—Что помогать? Тут одному делать нечего.

—Я так и сказал командиру, но он настоял на своем.

—Чудно. По-моему он придирается к тебе. В чем-то, значит, ты ему помеха.

Даже Сугако понимает, что Демидченко преследует меня. Несмотря на то, что работы у Лефера было немного, я помог ему собрать хворост и начистить картофеля.

—Да посиди ты, отдохни,— советовал мне Лефер.

—Нельзя. Надо выполнять приказ командира.

—А если этот приказ неправильный?

—Ты понимаешь, Лефер, я тоже думаю, что меня можно было и не отсылать к тебе на помощь. Работы у тебя действительно немного, и ты бы справился с ней запросто.

—Еще бы.

—Но дело в другом. Все мы люди, в том числе и сам командир. Люди мы разные и по-разному думаем, по-разному оцениваем иногда одну и ту же вещь. Представляешь, что было бы, если бы все вопросы, особенно в боевой обстановке, решались, кто как их погашает. Полная неразбериха.