Опять пришлось преодолевать бегом дистанцию в двенадцать километров. Правда, теперь не было дождя. Зато немилосердно жгло солнце. Уже на втором километре я вспоминал свой бег во время ливня как о совсем нетрудной прогулке. Тогда бег горячил мое тело, а дождь остужал его, и я находился, как теперь казалось, в условиях почти полного комфорта. Совсем по-другому чувствуешь себя, когда бежишь под палящими лучами солнца. Справа от дороги и до самого берега моря протянулись виноградники. Смотришь па широкие узорчатые листья растений, и хотя бы один из них шелохнулся, все кустарники стояли как зачарованные. Одежду я снял сразу же, как только остались позади последние пригородные строения. Но и это не спасло от жары. Пот заливал лицо, мелкими ручейками затекал в глаза, рот, попадал на язык, вызывал ощущение соленого с примесью горечи. Казалось, я плыву к берегу и никак не могу справиться с зыбью, соленая вода все время захлестывает мое лицо и не дает мне дышать. А бежать еще добрый десяток километров. Не знаю, как бы я справился с оставшейся частью пути, если бы не полуторатонная грузовая машина, которая шла на Балаклаву. Обогнав и обдав меня дорожной пылью, она остановилась метрах в тридцати впереди.

—Что, матрос, увольнительная кончилась? Так вроде бы еще рановато!— крикнул водитель, выглядывая из полуоткрытой дверцы своей кабины.

—Да нет, тревогу объявили. А тут еще такая жара.

—Эк тебя развезло. Прямо как из парной. Залазь в кузов. Там быстрее придешь в себя. Не садись только на борт,— предупредил меня водитель.

—Ладно, трогай. Тут есть где устроиться,— ответил я, перелезая через борт машины.

Через полчаса я был уже в расположении поста, а еще часа через два вернулся и Звягинцев.

Раньше мы как-то не обращали внимания на физические недостатки Семена, мешковатый вид его одежды. Теперь же, когда рядом оказался Севалин с его тонко и строго подогнанной формой, нескладность Звягинцева казалась почти уродливой. Даже немного великоватая бескозырка, упиравшаяся своим околышем в ушные раковины, выглядела как-то нелепо и только подчеркивала несоразмерно маленькую голову ее хозяина. Уродство боится контрастов, так же, как боятся их подлость, ложь, безнравственность, трусость, предательство. Может быть, именно поэтому Звягинцев с первой же встречи не взлюбил Севалина, не взлюбил его за опрятность, подтянутость, бросавшееся в глаза сознание собственного достоинства. Поведение Звягинцева по отношению к Севалину напомнило мне один случай. Однажды я шел из дому. Мимо меня проходили навстречу и в том же направлении знакомые односельчане. Чуть впереди от меня шел наш новый учитель. Вдруг из переулка выбежала худая, с облезшей шерстью собака. Она увязалась не за кем-нибудь, а именно за этим учителем. Он не обращал на нее внимания, полагая, что ей в конце концов надоест лаять и она отстанет от него. Не тут-то было. И где столько злости бралось у животного. То она забежит справа и чуть ли не хватает его за брюки, то, злобно рыча, пронесется мимо и с оскаленными зубами загородит ему дорогу, сделав круг, пытается напасть слева. До самого магазина сопровождала его лаем собака. И сколько я ни оглядывался, она все время стояла и лаяла в сторону исчезнувшего учителя. Звягинцев, встретив осуждающие взгляды товарищей, понял, что ввести их в заблуждение ему не удастся. Он взял из пирамиды свой карабин и с ожесточением начал его чистить.

—Ты не переживай, Сеня,— попробовал успокоить его Севалин.— Шрамы на лице, это как символ мужества. Их девушки ценят больше, чем красоту.

—Так цэ ж шрамы вид бойовых ран. А як вид укусив, так дивчата тилькы рэгочуть над нымы,— уточнил Музыченко.

Парадоксальный факт. Казалось бы, что Звягинцев должен был обрушиться на Музыченко. Но нет. Удар пришелся по Севалину, который пытался ободрить Семена.

—Ты, исусик, не бери на себя много. Наружность она такая: сегодня есть, а завтра, гляди, ее уже коты съели, нету ее, малость попортили.

—Гад жа ты, Сымон,— заключил Лучепок.— Да цябе па-добраму, а ты зверам огрызаешся.

Никто после этого не захотел продолжать начатый разговор.

Лучший способ отвлечь свои мысли от огорчений— наблюдение за семейством орлов. Я смотрю на них из своего укрытия, и мне кажется, что сегодня у них как в доме, который собираются покидать. Забивают досками окна, выносят и укладывают в телегу домашнюю утварь. В орлином гнезде, правда, ничего подобного нет. И все же какие-то неуловимые признаки наводят на мысль, что сегодня орлы покинут свое жилище. Недаром и орел и орлица не покидают гнезда, суетятся, время от времени подталкивают к краю обрыва то одного, то другого птенца. Слышатся какие-то гортанные звуки, в ответ на которые раздается жалобный писк. Похоже, родители пытаются убедить своих детенышей, что пора решаться на первый взлет. Птенцам страшно. Они боятся лишиться твердой опоры и поэтому, как могут, сопротивляются родительской воле. Орлица настойчиво добивается своего. Она подтолкнула мощным туловищем орленка к краю гнезда и затем сбросила его в пропасть. Вначале птенец пытался удержаться на краю обрыва. Но потом, окончательно потеряв равновесие, вынужден был распластать свои крылья и впервые в своей жизни перейти на свободное парение. С радостным клекотом ринулась за ним и орлица. Она опередила орленка и как ведущий повела за собою ведомого в горы. В гнезде гортанные звуки усилились. Это старый орел, должно быть, стыдил оставшегося орленка в его нерешительности. По отношению к детям меры принуждения иногда просто необходимы. Словно понимая это, орел энергично столкнул птенца в пропасть и, тут же опередив его, улетел с ним в том же направлении, в котором скрылась первая пара птиц. Опустело орлиное гнездо. На душе стало немного тоскливо. Так иногда тоскуют по хорошим друзьям, которые покидают твой город и больше в него не возвращаются.

Раньше, при Ваське Демидченко, я просыпался, когда меня будили, медленно. Теперь же вскакиваю с постели при первом дотрагивании или достаточно громком обращении. Нельзя сказать, что у меня ухудшился сон. Нет, я могу крепко спать даже при громком разговоре. Но при одном условии: если этот разговор— просто беседа о чем-нибудь обыденном, житейском. Так, я слышал, в старину мельники спокойно засыпали под мерный гул жерновов. Но как только утихал ветер и переставали вращаться крылья мельницы, как только останавливались жернова и наступала тишина, мельник мгновенно просыпался. Было за полночь, когда я услышал сквозь сон негромкое, но тревожное:

—Старшина! Старшина!

Я вскочил с постели.

—Что, тревога? Буди остальных.

—Да нет. Тревоги не объявляли. Тут вот,— и Севалин, дежуривший у рации, протянул мне бланк заполненной радиограммы.

Я уже привык к выражению лица Севалина. Оно не такое, как у других. У Лефера, например, лицо как открытая книга. По нему можно определить: радуется он или печалится, одобряет поведение человека или осуждает, рассказывает откровенно или что-нибудь скрывает. Определить чувства Валерия по выражению его лица не так-то просто. Чтобы установить истинный цвет крыши какой-либо постройки покрытой слоем пыли, нужен ливень. Временами мне кажется, что понять характер Севалина можно лишь в условиях какой-нибудь серьезной встряски. Приходя после сна в себя, я смотрел на Валерия и не узнавал его. Раньше мне ни разу не приходилось видеть его в состоянии настоящей тревоги. И только теперь я понял, что произошло что-то серьезное.

—Почему не расшифровал?

—Абракадабра получается.

—Какая еще абракадабра?— не понял я.

—Пробовал декодировать— несуразица выходит.

—А кому адресована радиограмма?

—А черт его знает. В кодовой таблице нет таких позывных.

Я смотрел на бланк с аккуратно записанными цифрами. Шесть групп. В каждой группе по пять столбиков из четырех цифр. Позывные станции, которой была передана радиограмма, состояли всего лишь из одной буквы и двух цифр. Такими же, короткими были и позывные станции-отправителя.