—Боевая тревога!— скомандовал Демидченко. Через полминуты один за другим спрыгнули на площадку Звягинцев, Лученок, Танчук и Сугако. Еще полминуты, и все в полном боевом снаряжении заняли свои посты, указанные в боевом расписании.

—Усилить воздушное  и наземное  наблюдение!— продублировал текст радиограммы командир отделения.

К учебным тревогам мы привыкли еще когда находились при штабе дивизиона. Но, несмотря на это, команда «Боевая тревога!» всегда вызывает во мне чувство суровой напряженности, ожидания опасности. В такие минуты забываешь обо всем мелочном, обыденном. Кажется, что ты уже не юноша, а совсем взрослый мужчина, хотя тебе еще только девятнадцать. Недалеко от меня стоит с противогазом через плечо Лев Яковлевич Танчук. Ему, наверное, тоже девятнадцать, а то и того меньше. Ростом он больше похож на подростка. Бушлат подобрать ему не удалось— не оказалось подходящего размера. Поэтому правый рукав бушлата был весь в складках, так как этой рукой Танчук держал карабин. Танчука называли не иначе, как Лев Яковлевич. И пошло это с первой вечерней поверки, когда наш главный старшина вызвал его из строя: «Лев Яковлевич Танчук!» Все ожидали, что выйдет солидный дядя, оставшийся на сверхсрочную службу. Но из строя вышел не дядя, а низкорослый салажонок (матрос первого года службы). Долго тогда все смеялись, в том числе и сам главный старшина. А прозвище «Лев Яковлевич» с тех пор так и осталось. И звучало оно всегда, как насмешка за его маленький рост и тонкий, неокрепший голос. Танчук, однако, не обижался, когда к нему обращались, называя его по имени и отчеству. Казалось, он привык, смирился с этим, как смиряются люди с каким-либо врожденным дефектом или увечьем. При первом знакомстве с Танчуком возникало впечатление о нем, как о недоразвитом пареньке. В действительности же Лева был на редкость сообразительным человеком. «Шьо ты на мине шюмишь?»— часто говорит он Звягинцеву, когда тот начинает горячиться.

—Слышу со стороны моря звук самолета!— сообщил с поста наблюдения Музыченко.

—Усилить наблюдение!— приказал Демидченко.

Я передал в штаб дивизиона донесение. «Уточните тип самолета»,— последовал ответ. Но такого распоряжения можно было и не давать, так как все мы хорошо знали свои обязанности и каждый из наблюдателей и свободных от вахты радистов был занят поиском самолета. Недостаточно было услышать звук моторов, нужно еще увидеть сам самолет, определить его тип, курс и высоту полета. Глаза и уши— основное оружие наблюдателя. Чем раньше он определит и сообщит необходимые данные, тем лучше его боевая выучка и мастерство. Первым увидел самолет Лев Яковлевич: «Вяжу в лучах солнца самолет «СБ»! Курс ноль-ноль, высота полета— пять тысяч метров!»

—Да, теперь и я вижу,— про себя сказал Демидченко, а затем добавил:— Нагорный, передавай: южнее Балаклавы, курсом ноль-ноль, на высоте пять тысяч метров— самолет «СБ».

Закодировав эти данные, я вызвал рацию дивизиона и передал ей радиограмму. Самолет был уже над Балаклавой и шел прямым курсом на Севастополь. Сверкая в лучах заходящего солнца, он хорошо был виден всем, кто вел за ним наблюдение. Я хорошо представлял себе, что делается сейчас на позициях зенитных батарей, расположенных на подступах к Севастополю. В приборных отделениях уточняются и передаются орудийным расчетам данные о самолете, командиры батарей отдают боевые приказы: «По самолету, холостыми, заряжай!» Лязг орудийных замков и доклады командиров орудий: «Первое орудие готово!»— «Второе готово!»— «Третье готово!»— «Четвертое готово!»— «Огонь!»— скомандует комбат. Такие учения в последнее время проводятся часто.

Я слышу в наушниках мои позывные. Дивизионная радиостанция передала «Отбой учебной тревоги». Командир отделения, прежде чем отпустить на отдых свободных от вахты краснофлотцев, построил их и объявил:

—За своевременное обнаружение самолета краснофлотцам Танчуку и Музыченко от лица службы объявляю благодарность.

—Служим Советскому Союзу!— торжественно произнесли Танчук и Музыченко.

—Отбой учебной тревоги, разойдись!

Сейчас уже ночь. И где набралось столько морзянок. Днем их было меньше. С наступлением же ночи их, как цыплят в инкубаторе, не сосчитать. Пора будить Семена Звягинцева. Ни с кем у меня не бывает столько хлопот, сколько с ним. Минут десять тормошишь его, пока добудишься.

—Семен, вставай, на вахту пора.

—Угу.

Ну, думаю, надо выждать, пока человек придет в себя. Через пять минут подхожу к Звягинцеву снова. Но он уже спит так же, как спал до этого. Опять начинаю тормошить его.

—Семен, имей же совесть, уже половина второго.

Михась, если ночью его сменяет Звягинцев, поступает иначе: начинает будить за полчаса до смены, тормошит его до тех пор, пока тот не станет на ноги. Семен скривится, посмотрит на часы и скажет:

—Ну и болотная же ты зараза, Лученок. Еще полчаса до смены, а ты уже начинаешь беспокоить человека.

—Дык ты ж николи своечасова не зменьваеш.

—Пошел к черту со своим «своечасова» и, пока твоя вахта, не трогай меня.

Не, Сымон, не, дараженьки, выйди ды паглядзи на зорачки, панюхай свежага паветра, там, глядзи, и сон пройдзе.

—Вот же полесский репейник, не даст человеку отдохнуть. Ну ладно, Михась, следующий раз я разбужу тебя минут за сорок. Не обижайся потом.

—Дзивак ты, Сымон,— ответит Лученок.— Разбудзи мяне своечасова, я в тую ж хвилипу прыму ад тябе змену.

С трудом, но все же удалось разбудить Звягинцева. Еще минут пять ему потребовалось для того, чтобы прийти в себя и принять дежурство. Разобрав постель, я юркнул под одеяло и тотчас заснул.

Мне показалось, что я не спал и двух часов. Раскрыв глаза, я не мог понять, в чем дело»

—Вставай,— теребил за одеяло Звягинцев.— Командир приказал тебе принести анодные батареи.

—Какие батареи?— не мог я понять.

—Анодные.

—Откуда?

—По рации передали, чтоб встретили дивизионный мотоцикл. Он везет нам анодные батареи и продукты.

—Сейчас же только пять часов утра. Кто поедет в такую рань?

—Это ты Спроси у начальства. Ему виднее, когда посылать.

—Я же недавно сменился. Почему не Лученка?

—Командир сказал, что пойдет тот, кто сменился. А Лученку заступать.

Но делать было нечего. Приказ есть приказ, и его надо выполнять.

—Ну и порядочки.

Надев робу и зашнуровав ботинки, я неторопливо пошел вниз по направлению к дороге на Балаклаву. Вспомнился странный сон, увиденный этой ночью. Будто я стою в конце виноградника, а рядом со мною— Маринка. Береговой бриз шелестит колючими ветвями барбариса, а там, внизу, в ночной мгле все шумит и шумит море. Повернулась ко мне лицом Маринка, приложила палец к губам и сказала: «Спрашивай, но тихо, чтоб не услышали добруши». Я силюсь спросить Маринку, почему она многое скрывает от меня, и не могу, никак не могу открыть рта. Смеется Маринка, но тихо, будто это шелестит ветер. А потом обвила меня руками за шею и говорит: «Люб ты мне, а вот любить тебя мне нельзя».— «Почему?»— хочу спросить ее и по-прежнему никак не могу открыть рта. Маринка опять приложила палец к своим губам и так постепенно и исчезла, словно в тумане растворилась.

В одном месте, по дороге к Балаклаве, я споткнулся и чуть было не упал. А падать в этих каменистых местах опасно: можно шею свернуть. Стряхнув с себя дремоту, я пошел осторожнее. Окраина Балаклавы была пустынной, дорога— безлюдной. «Где же мотоцикл? Может, не успел приехать, подожду». Прошло добрых полчаса, а на дороге со стороны Севастополя так никто и не показался. Скрипнула дверь в первом доме, и во двор вышел седой старик.

—Доброе утро, молодой человек.

—Доброе утро, дедушка.

—Рановато тебя подняли.

—Служба, ничего не поделаешь.

—Известное дело. Служба, как и время, не ждет. Как-никак, а сегодня уже первое апреля.

«Идиот! Круглый идиот!— мысленно выругал я себя.— Как же я не догадался сразу? Поверил. И кому? Звягинцеву. Да у него ж на лице было написано, что врет. «Командир сказал...» А ты сразу и уши развесил. И поделом. Так тебе и надо, простофиля». Чтобы не показать, что я и в самом деле остался в дураках, я сделал вид, что кого-то увидел на дороге и быстро пошел в направлении Севастополя. Пройдя метров пятьдесят, свернул вправо и быстро зашагал в гору. По тому, как встретили меня вахтенные, я понял, что Звягинцев уже успел рассказать о своей проделке Сугако. Оба с серьезным видом спросили меня: