—Ну а если командир неправ, как вот с тобой?

Выполни приказ, а потом можешь обжаловать его перед вышестоящим командиром. Но какой смысл жаловаться по мелочным вопросам, таким, скажем, как у меня? Мелочь она и есть мелочь, не стоящая того, чтобы из-за нее отрывать от важного дела других командиров. Да не все эту мелочь и поймут, даже если человеку бывает другой раз и обидно. Ну что мне стоило помочь тебе собрать хворост и начистить картофеля? Сделал свое дело и разговаривай теперь с тобою в полное удовольствие. А поступи я иначе? На вечерней поверке командир обязательно спросит: «Краснофлотец Нагорный, выполнили ли вы мой приказ? Помогли ли вы своему товарищу?»

—А я бы сказал, что помог,— прервал меня Сугако.

—Я знаю, Лефер, ты добрый человек. Но у меня вот тут,— и я показал на свою грудь,— сидит несговорчивая сударыня-совесть. Как мне сладить с ней? Нет, уж лучше я сделаю так, как приказал командир.

—Хорошо, если бы все так делали.

—Тут я с тобой, Леферушка, полностью согласен и, даже скажу тебе больше, буду делать все так, чтобы было по справедливости.

—Николушка,— и Сугако оглянулся вокруг,— а ты веришь в бога?

—Ты спрашивал об этом еще кого-нибудь?

—Не, только тебя. Уж очень душевно ты говоришь, как в нашем молитвенном доме просвитер.

Я улыбнулся, но так, чтобы не обидеть Сугако. Это же надо, сравнить комсомольца с пресвитером. В памяти всплыла картина раннего утра на озере, куда я еще подростком любил ходить. В километре от нашего дома, над озером— туман. Слышно, как кричит дергач. Я тихонько вставляю весла в уключины и плыву вдоль зарослей камыша. Стоит только неосторожно всплеснуть веслом или стукнуть им по уключине— и очарование покоя нарушится: поднимется крик уток, начнется хлопанье крыльев, потревожится все озеро. Вот так и с Лефером. Одно неосторожное с моей стороны слово, и человек может замкнуться. А как это хорошо наблюдать, как раскрывается душа человека, говорит в нем все лучшее. Не часто это можно видеть, и не перед каждым она открывается.

—Только,— спохватился Сугако,— ты уж никому об этом.

—Можешь быть спокойным, Лефер. Я умею уважать чувства людей. А насчет веры в бога мы с тобою еще поговорим и не раз. Как, согласен?

—С тобою согласен.

Меня это «с тобою» несколько удивило. Выходит, Лефер готов говорить на эту тему, но не с каждым. Оказывается, нужна еще и вера в человека.

Пора сменять Лученка. Когда я подошел к рации, Михась молча показал мне радиограмму. Текст ее был предельно кратким: «Командируйте штаб дивизиона краснофлотца Нагорного тчк Политрук Есюков тчк».

—Это еще за какие грехи, Михась?— спросил я Лученка, надеясь, что ему что-нибудь известно.— Неужели опять Звягинцев?

—Или Демидченко. Но это лишь предположение,— добавил он после небольшой паузы.— Ты только не говори ему, пожалуйста, что я показывал тебе радиограмму. Хватит нам разных переживаний и без этого.

Я вернул Лученку радиограмму и приготовился к разговору с Демидченко. Но он, к моему удивлению, молчал до следующего дня и лишь после сдачи вахты вызвал меня и спросил:

—Это что у тебя за дела с политруком Есюковым?

—Какие дела?

—Так уж и не знаешь?

—Да о чем вы, товарищ старшина второй статьи?

—Ты же читал радиограмму?

—Вы какие-то загадки задаете.

—Ты что, не знаешь зачем тебя вызывает в штаб политрук?

—Откуда же мне знать? Я— рядовой краснофлотец, и если кто и вызывает, то, верно, для какой-нибудь взбучки.

—Темнишь, Нагорный. Ну да дело твое,— после этого Демидченко сделался строгим и добавил:— Получена радиограмма за подписью политрука Есюкова. Вы должны явиться в штаб дивизиона.

—Сейчас?

—Это дело ваше. Можете хоть сейчас.

Чтобы не дать повода для придирки, я принял стойку «смирно», приложил правую руку к бескозырке и по-военному ответил:

—Есть явиться в штаб дивизиона. Разрешите идти?

—Идите.

Я повернулся и ушел. Сборы были недолгими. Спускаясь вниз, я подумал: «Забегу хоть на минутку. Это же по пути». Маринка была в палисаднике и готовилась к очередным экзаменам.

—Здравствуй, Маринка.

—Здравствуйте.

Что случилось? Почему у нее такой строгий взгляд? Почему она ответила не «здравствуй», а «здравствуйте».

—Ясно,— сказал я.

—Что ясно?

—Ясно, что разобралась,— ответил я и подумал.— «Может быть», которое она тогда сказала, это еще не «да».

—Знаете что, Николай Васильевич,— уже и «Николай Васильевич». И откуда только узнала мое отчество? Я же ей, хорошо помню, этого не говорил.— Я презираю предателей.

—Маринка, опомнись, что ты говоришь?

—О человеке судят не по словам, а по его делам.

—Верно. Так за что же ты меня презираешь?

—Сами знаете. Память у вас, я полагаю, еще сохранилась.

—Это все, что ты можешь мне сказать?

—Все.

—Немного. Ну что ж, как говорят, и на том спасибо,— я извлек из кармана перочинный нож с нацарапанными буквами «М. X.» и положил его на стол, перед лицом Маринки.— Твой, что ли?

—Мой. Откуда он у вас?

—Прошлый раз ты мне запретила даже упоминать о некоторых вещах. Эх, Маринка, Маринка, разобралась-таки, да, вижу, не так, как надо. Когда-нибудь ты поймешь, что незаслуженно обидела человека, для которого... э, да что теперь говорить об этом. Прощай.

Выходя из двора Хрусталевых, я скользнул взглядом по окнам, и мне показалось, что от одного из них отшатнулась Анна Алексеевна. Смотрела на нас, но выйти не решилась. Что же произошло, что случилось? Вот уж поистине, одна беда не ходит рядом. Мало служебных неурядиц, так нужно было случиться еще и этому. Ну предположим, что разобралась и поняла, что не любит. Так можно же обойтись с человеком просто, сказать: «Ты извини, Коля, но я тебя не люблю». И все. Трудно было бы мне, но пережил бы как-нибудь. Ведь не один же я такой неудачник. Но зачем ей понадобилось говорить такие обидные слова: «Я презираю предателей». Прав был политрук, когда говорил: «Невезучий ты какой-то». Невезучий и есть.

Невеселые думы роились в моей голове, когда я шел в Севастополь. В штаб дивизиона я пришел перед полуднем. Приняв мой доклад о прибытии, политрук попросил меня подождать, пока он не закончит беседу с политработниками батарей дивизиона. Через полчаса он пригласил меня к себе и сказал:

—Ну как, очистили траншею?

—Крепкий оказался орешек. Но мы нашли новый способ, и теперь дела, кажется, пойдут быстрее,— я рассказал о том, как Танчук вначале был в числе отстающих, а потом, применив взрывной метод, стал не только передовиком, но фактически оказался единственным исполнителем работ по очистке траншеи.

—Вы хоть догадались поздравить человека с такой хорошей инициативой?

—А как же. Выпустили специальный номер боевого листка. Парень даже попросил, чтобы этот боевой листок мы отдали потом ему. Хочет послать домой.

—Это хорошо. А как вы смотрите на то, чтобы написать об этом в газету «Советский черноморец»?

—Не думали об этом.

—А вы подумайте. Кончите свое дело и опишите. Это будет хорошим примером для других.

—Постараемся.

—Ну а теперь другой вопрос,— политрук открыл ящик стола и достал из него журнал.— Когда, вы говорите, было дежурство, на котором вы не приняли радиограмму из штаба полка?

Вот оно, оказывается, в чем дело. Значит, ради этого политрук вызвал меня к себе. Что же он мог выяснить? Если радиограмма была и я ее не принял, то наказывать меня еще строже вроде бы уже поздно. Как-никак с того времени прошло уже почти три месяца.

—Двадцать первого февраля,— эту дату я буду помнить долго.

—Двадцать первого февраля,— сказал про себя политрук.— В котором часу вы заступили тогда на вахту?

—В восемнадцать ноль-ноль, как сейчас помню.

—В восемнадцать ноль-ноль,— снова повторил мои слова политрук.— А сменились когда?

—В двадцать четыре ноль-ноль.

—В двадцать четыре ноль-ноль,— политрук перелистывал страницы нашего вахтенного журнала.— Кто сменил тогда вас?