—Краснофлотец Веденеев.

—А приняли вахту от кого?

—От старшины второй статьи Демидченко.

—Вашего командира?

—Так точно.

—Рабочая волна, на которой работала ваша рация, менялась на вашем дежурстве?

—Нет. По боевому расписанию, мы переходили на новую рабочую волну только с двадцати четырех ноль-ноль.

—Другими словами, на новой рабочей волне начал дежурить ваш сменщик Веденеев?

—Так точно, краснофлотец Веденеев.

—Это ваш товарищ?

—Дружок, товарищ политрук,— улыбнулся я.

—Дружок,— интересная манера у политрука часто повторять слова собеседника.— А теперь посмотрите в вахтенный журнал и скажите, все ли записано в нем так, как было?

Я перелистал журнал и проверил свои записи во время дежурства двадцать первого февраля. Ничего в них нового не было. Все было так, как и тогда, когда разбирали причины моего проступка.

—Никаких исправлений нет,— ответил я, возвращая журнал.

—А в котором часу была передана радиограмма, которую вы не приняли?

—Из штаба полка сообщили, что как будто ее передали нам в двадцать три часа сорок пять минут.

—То есть за пятнадцать минут до окончания вашей смены?

—Да, за четверть часа до окончания вахты.

—За четверть часа,— снова повторил политрук и достал из ящика второй журнал.

Некоторое время он смотрел в открытое окно, как будто вспоминая что-то, а потом открыл журнал в том месте, которое было заложено закладкой, и протянул его мне.

—Это вахтенный журнал полковой радиостанции. Прочитайте радиограмму, переданную на вашем дежурстве в штаб дивизиона.

Я прочитал время, указанное в журнале против текста этой радиограммы. Сомнений не оставалось никаких. В двадцать три часа сорок пять минут меня начала вызывать полковая радиостанция. Пять раз вызывала, а я не отвечал. Рация нашего дивизиона ответила на вызов лишь в три минуты первого, когда на вахту заступил Веденеев.

—Ну что вы скажете на это?— спросил политрук, наблюдавший за моей реакцией.

—Ума не приложу,— ответил я.— Факты говорят, что меня вызывали, а я не отвечал.

—И какой же следует из этого вывод?

—Вывод один— краснофлотец Нагорный спал, за что и наказан пятью сутками гауптвахты.

—Не только,— возразил политрук.— Не только пятью сутками гауптвахты, но и лишением командирского звания, которое вам собирались присвоить. Вот такой же вывод сделали и все остальные, кто изучал причины вашего проступка. Ну а сами вы как можете объяснить это загадочное происшествие?

—Может, неисправность полкового  радиопередатчика,— несмело предположил я.

—Исключается, так как эта радиограмма адресовалась всем радиостанциям дивизионов и приняли ее все, за исключением вашей рации.

—А может такое быть, товарищ политрук, что человек все-таки спал, а ему кажется, что нет.

—Это уже из области медицины. Я же— исследователь фактов и причин, которые вызвали их,— политрук немного помолчал, а потом добавил:— Пусть вас не смущает то, что вам непонятно. В этом деле не смогли разобраться не только вы, но к сожалению, и лица рангом посолиднев. Прочитайте в вахтенном журнале полковой радиостанции текст радиограммы, переданной за десять минут до вашего дежурства.

Я вновь открыл журнал на странице с заложенной закладкой. Двадцать первого февраля в семнадцать часов пятьдесят минут полковая радиостанция передала нам радиограмму с предложением перейти на новую рабочую волну. Не в двадцать четыре часа, как предписывалось боевым расписанием, а именно в восемнадцать ноль-ноль. Рация нашего дивизиона подтвердила факт приема этой радиограммы. Только после того, как я второй раз прочитал эти записи, до меня дошел смысл происшедшего.

—А теперь,— сказал политрук,— возьмите свой вахтенный журнал и поищите запись о приеме этой радиограммы.

Я уже начинал понимать причину этого странного, как мне казалось вначале, происшествия, но все еще надеялся на то, что все это не более чем недоразумение. Нет, в вахтенном журнале никаких записей о приеме радиограммы с предложением перейти на новую рабочую волну не было.

—Это значит...

—Это значит,— перебил меня политрук,— что Демидченко, по-видимому, куда-то очень торопился и впопыхах забыл зарегистрировать в журнале принятую радиограмму. А потом уже не хватило духу в этом признаться. Если бы Демидченко не подтвердил факт приема радиограммы, посланной полковой радиостанцией, все это легко и быстро выяснилось бы. Началось бы повторение, дублирование до тех пор, пока не получили бы ответа. Но Демидченко подтвердил, и все успокоились. Вы же, не зная о принятой радиограмме, продолжали вести прием на старой волне и, конечно, не могли слышать позывных полковой радиостанции.

—Но неужели же старшина второй статьи знал обо всем этом и потом никому но сказал ни слова?

—Сейчас совершенно ясно, что знал и молчал. Молчит и до сих пор. Становится понятным и то, почему он так зло обрушился на вас после истории со Звягинцевым.

Вот оно, значит, в чем дело. Теперь я понял, что Демидченко просто трус. И, как всякий трус, готов на любую подлость. Трусость и подлость — неразлучные сестры. Одна следует за другой, как тень. Все начинается с малого. Боязнь осуждения и наказания за ошибку заставляет труса изворачиваться, лгать. Вовремя неисправленная ошибка может повлечь за собою серьезные последствия, а значит, и угрозу строгого наказания. И если случай дает трусу право выбора — взять вину на себя или переложить ее на плечи другого человека, он, не колеблясь, совершает подлость. Так в сущности произошло и в истории с радиограммой. Демидченко впопыхах забыл зарегистрировать ее в вахтенном журнале. А потом у него не хватило духу признаться в этом. Обстоятельства сложились так, что Демидченко ни в чем даже не заподозрили. Вина же за все случившееся легла только на меня. И, казалось бы, делу конец. Но Демидченко чувствовал, что когда-нибудь все это может всплыть на поверхность. И для него будет лучше, если нас разъединят. Тогда ни ему до меня, ни мне до него не будет никакого дела. Поэтому-то он в самом начале так настойчиво добивался, чтобы в его отделение меня не зачисляли. А когда это ему не удалось, начал провоцировать меня на необдуманные действия. Цель одна: опорочить, а потом отправить меня в штаб дивизиона. На пост присылают замену, и Демидченко, таким образом, раз и навсегда расходится со мною.

—А ведь когда-то даже в товарищи напрашивался.

—Я надеюсь, вы понимаете, что было бы преждевременно говорить об этом своим товарищам, а тем более самому Демидченко. Всякие разговоры о поступке командира поста неизбежно сказались бы на моральном состоянии личного состава отделения, отразились бы на боевой подготовке воинов. Поэтому о нашей беседе вы не говорите никому. Мы сами примем соответствующие меры. Кстати, вы ознакомились с приказом командира дивизиона о вынесении вам благодарности за ценную инициативу по укреплению позиции вашего поста?

—Нет.

—Я так и знал. Демидченко скрыл от вас этот приказ.

—Товарищ политрук, если и выносить кому-либо благодарность за это дело, то в первую очередь краснофлотцам Тапчуку и Сугако.

—Мы не останемся в долгу и перед этими воинами. Но первая инициатива принадлежит вам? Или комсорг Лученок, направивший рапорт с ходатайством о вынесении вам благодарности, неправильно информировал командование?

—Да нет, вроде бы правильно. Только решали мы вместе.

—Ну а теперь, я думаю, это не будет для вас большим секретом, мы обратимся к командованию с ходатайством о присвоении вам воинского звания, которым вас обошли в свое время из-за этой неприглядной истории.

—Спасибо, товарищ политрук. Я постараюсь оправдать ваше доверие.

—Благодарить меня пока еще рано. Постарайтесь не давать Демидченко поводов для придирок.

—Да...

—Знаю, знаю, что стали благоразумнее. И все-таки. Желаю вам успехов.

В радиорубке штаба дивизиона, куда я зашел перед своим отъездом в Балаклаву, все было по-прежнему. Олег Веденеев, по-видимому, готовился заступать на вахту. Увидев меня, он посмотрел на часы и сказал дежурившему радисту: