Сегодня Одатида, видя, как ласков муж с сыновьями, впервые за последнее время ощутила в душе покой.

— Давайте отгадывать загадки, — предложил Баркиш. — Ты, Рамтиш, мастер их придумывать, давай что-нибудь новенькое, а мы с Соймишем поломаем голову… — обратился он к младшему брату.

— Я сейчас такую придумаю, что даже папа с мамой не отгадают, не то что вы, — сказал Рамтиш и задумался, закатив глаза и прижав к щеке указательный палец; он что-то шептал и пыхтел от усердия.

— Пока ты думаешь, давайте-ка я загадаю, — предложил Спитамен. — Кто не отгадает, тому какое наказание?

— Щелчок!.. — смеясь, воскликнули Соймиш и Баркиш.

— Ну, так слушайте. Под широким мостом висит мешок с молоком.

Все притихли. Каждому из мальчишек хочется отгадать первым. По их лицам видно, как напряженно они думают. И Одатида сделала вид, что мучительно думает, переглянулась с мужем, он подмигнул ей.

— Ну?.. Ну?.. — поторапливал отец и уже сложил пальцы, приготовясь отпускать щелчки.

— Папа, а разве молоко наливают в мешок? — усомнился Рамтиш.

— А творог, по-твоему, как делают?! — сказал Баркиш, надавив ему на нос указательным пальцем.

Рамтиш изловчился и сам схватил его за нос. Они чуть было не сцепились, да отец прикрикнул нарочито строго:

— Кто умеет шевелить мозгами, рукам зря воли не дает!..

А Соймиш тем временем радостно закричал:

— Корова — а–а!.. Я отгадал!..

— А при чем тут мешок? — недоуменно развел руками Баркиш.

— Вымя — а!.. — хлопал в ладоши Соймиш.

— Молодец! — сказал отец. — Мне причитается щелчок, — и подставил сыну лоб.

Однако Соймиш спрятал руки за спину, не осмелясь проявить такое непочтение к отцу.

— Пусть за вами будет должок! — сказал он. — А теперь загадаю я!

— Пожалуйста!

— Мешочек, кругленький на вид, весь рубинами набит. Что это?

Спитамен и Одатида переглянулись, пожали плечами, делая вид, что им не под силу отгадать такую трудную загадку.

— Грана — а–ат!.. — закричал Рамтиш, сияя.

— Правильно, — кивнул Соймиш и подставил лоб.

— Оказывается, загадывать не менее рискованно, чем отгадывать, — проговорил Соймиш, потирая красное пятно на лбу.

— Можно я загадаю? — вскинул руку Рамтиш. — Шагает рядом с человеком, оставляет следы с монету.

— Это палка моего дедушки, — сказал, почти не задумываясь, Баркиш и просиял, когда младший брат кивнул и подставил лоб для щелчка. — Теперь моя очередь загадывать!.. Я вечером разбросал по крыше золотистый сноп, а утром встал — ни соломинки.

Опять все притихли. Дети переглядывались, будто могли прочесть мысли друг друга. Чтобы их рассмешить, Спитамен хлопнул себя по лбу и воскликнул:

— Я угада — а–ал! Ты хотел просушить ячмень, а ветер все сдул!

— Нет! — громко засмеялся Баркиш.

— Что же ты так оплошал, Спанта? — сказала Одатида, с сочувствием глядя на мужа.

— Что поделаешь, — развел руками Спитамен. — Уж больно трудная загадка, я сдаюсь, сынок. Заслужил щелчок, приступай.

Но Рамтиш стукнул по руке брата.

— Не смей! — сказал он и подставил свой лоб: — Щелкни меня вместо папы!.. И вместо мамы тоже можешь!.. И вместо Соймиша!..

Баркиш засмеялся и трижды щелкнул младшего брата по лбу, да так, что у того слезы на глазах выступили.

— Теперь скажи сам, что это! — сказал Рамтиш, потирая лоб.

— Млечный Путь, звезды, — ответил Баркиш, горделиво выпятив грудь.

— Звезды — ы?.. — недоверчиво округлил глаза Рамтиш. — А при чем тут солома?

— А ты разве не видел, как просыпанная на дороге солома блестит в лунную ночь?.. Точь-в-точь, как Млечный Путь! Недаром эту полосу из скопления звезд называют еще Саманной дорогой!

Одатида почувствовала на себе чей-то взгляд и обернулась. В углу замер на коленях полуголый черный раб, держа в руках поднос с едой. Глаза его сверкали в полумраке. Увлекшись игрой, они не заметили, как он вошел. Одатида спохватилась.

— Принесли еду, — сказала она и, взяв лежавший поверх подноса дастархан, сама расстелила.

Раб положил хлеб, поставил глиняный кувшин с молоком, вазу с медом и пять чаш. Одатида знаками показала ему, все время забывая, что он слышит, что еще надо сделать. Раб кивнул и удалился, вернулся через несколько минут с тлеющей травой беремон на бронзовом совке. Разувшись у порога, он обошел шатер, неслышно ступая по пестрым войлокам и окуривая душистым дымком сложенную стопкой постель.

Спитамен произнес шепотом молитву и коснулся руками глаз и рта. Сыновья, глядя на него, проделали то же.

Одатида налила всем молока, положила по ложке меда и, тщательно размешав, подала каждому, сначала мужу, потом детям.

— Когда же мы отправимся на джайляу к табунам, отец? — спросил Соймиш. — Вы обещали подарить мне жеребенка, чтобы я сам объездил его и приучил к седлу…

— И мне обещал!..

— И мне!.. — тотчас напомнили Баркиш и Рамтиш.

— Да — а, — задумчиво прознес Спитамен, прихлебывая мелкими глотками молоко. — Джигит должен взрослеть вместе со своим конем. Тогда они становятся словно братья. Ведь конь лишь по милости Создателя имеет иной, чем наш, облик, а умом ничуть не уступает человеку. Он все понимает, когда с ним разговариваешь, только ответить не может; сердцем чувствует, когда у тебя хорошее настроение, и переживает вместе с тобой, когда у тебя горе…

— Отец, ты обещал жеребенка Карасача, — сказал Рамтиш.

— Сиди, тебе еще подрасти надо, этот жеребенок будет мой, — махнул на него рукой Соймиш.

— Не стоит из-за этого ссориться, дети… — проговорил Спитамен и хотел было сказать: «В нашем табуне какого жеребенка ни возьми, любой, став взрослым конем, обретет невидимые крылья. Ибо их предки не зря назывались „небесными конями“», — но не сказал, а низко опустил голову, поставив на дастархан чашу. У него заныло сердце при мысли, что нет уже тех табунов. Лишь небольшую часть успели угнать подальше в горы, а жеребых кобылиц, которые не могли мчаться вместе с остальными, пришлось забить, чтобы они не достались воинам Искандара. Все равно немало добрых коней перепало им… Как вспомнит об этом Спитамен, так сердцу в груди становится тесно…

Вздохнув, он заставил себя улыбнуться:

— Хорошими лошадьми Бог нашу землю не обидел. Все трое выберете жеребят, каких облюбуете, и подружитесь с ними. Бывает, что человек коню изменяет, но конь — никогда…

Одатида делала вид, что ест, а сама украдкой наблюдала, как ее любимый Спанта беседует с сыновьями, и душа ее была полна радости. А ведь было, что она не раз со страхом думала: Спанта позабыл их, нарочно отвез в эту даль, глухомань, чтобы им не найти было обратную дорогу. Ей было известно немало таких случаев… Но как только Спанта почувствовал, что им что-то грозит, он увез их в ту же ночь с собой. И она поняла, что любит он своих детей безмерно… Еще бы, ведь в их жилах течет его кровь, и они — частица его самого. И радости, и печали, и утешения, и тревоги — все в них, в детях. Когда Спанта подолгу отсутствовал, она дни напролет проводила с ними, вместе с детьми заново открывала для себя мир и часто задумывалась, а станут ли они опорой для нее в старости? Что и говорить, сил они отнимали немало. Чего стоили одни только ее переживания, связанные с бесконечными перекочевываниями с места на место независимо от времени года, жары иль ненастья, когда казалось, что опасность подстерегает ее детей на каждом шагу, за каждым холмом, за каждым поворотом дороги. С тех пор, как на их землю пришла война, сердце ее не знает покоя, она живет в постоянном страхе за детей и за мужа и с ужасом думает, что ждет ее детей в будущем. Не приведи Бог, случится что-нибудь с ее детьми, она в тот же день наложит на себя руки. В отсутствии мужа она чувствует себя беззащитной, глаз не смыкает по ночам, и всякий шорох за стенкой шатра заставляет ее вздрагивать: не наймит ли крадется?..

А когда после очередного сражения с юнонами поредевший отряд возвращается в аил, Одатида спешит вместе с другими женщинами встречать его за барханы и жадно вглядывается в приближающихся всадников, ища среди них мужа, увидев его, старается сдержать рвущийся из груди радостный возглас, молча берется за стремя и, прижимаясь лицом к пыльному голенищу, идет рядом с конем до аила, слыша, как за спиной то одна из женщин начинает рыдать, то другая. Плачут те, кто не дождался мужей…