— Мне сказали, ты собственноручно убил моего сына?..

Спитамен не стал уверять, что убил не он, это могло быть воспринято как проявление трусости, да и вряд ли старик поверил бы.

— Твой сын во время боя, вместо того чтобы потрошить животы юнонов, бросился потрошить имущество даже не врагов своих, а соратников, — сказал он, зная, что у массагетов считается высшим позором, если алчность возобладает над мужеством.

— Но обоз принадлежал тем, кто переметнулся в стан врага и из соратников превратился во врагов, — возразил старик, пронизывая его взглядом из-под седых бровей.

— Бой был еще в разгаре.

Саксон опустил голову и долго стоял в скорби. Потом обронил:

— Что ж, поверю, что мой сын наказан за бесчестье, — и медленно поднял глаза на Спитамена: — Но не платить долги не меньшее бесчестье…

— Массагеты получат все сполна, — твердо пообещал Спитамен.

После этого Саксон ответил на приветствие Спитамена и дрожащим голосом произнес:

— Добро пожаловать… Ни ты, ни твоя семья нужды знать у нас не будете…

С тех пор Саксон ни разу не упоминал в разговорах со Спитаменом имени своего сына. Но думал о нем постоянно.

Спитамен от усталости валился с ног, и беседа не клеилась. Перед ними поставили блюдо с горячим мясом, источавшим аппетитный запах. У Спитамена от голода подвело желудок, но кусок не лез ему в горло. Ему не терпелось узнать, правду ли сказали встретившиеся в пути чабаны, что задержали лазутчиков Искандара, но он не торопился с вопросом, надеясь, что старик скажет об этом сам. Однако старейшина словно напрочь забыл о последнем событии, и Спитамен все же спросил:

— Верно ли, что вы бросили в зиндан Искандаровых лазутчиков?

Саксон, не поднимая глаз, несколько раз кивнул и, вздохнув, сказал:

— Очень жаль, но они сбежали…

— Как? — вырвалось у Спитамена.

— Они оказались куда коварнее, чем я предполагал, — проговорил Саксон, избегая взгляда собеседника.

Спитамен понял, что он или чего-то не договаривает, или кривит душой. «Отпустил специально, решив связаться через них с царем?.. Зачем? Цель может быть только одна: обговорить условия выдачи Спитамена!» — молнией пронеслось в голове у него.

— Все равно им далеко не уйти, пустыня их поглотит, — продолжал Саксон.

«Почему он не смотрит в глаза?»

— Если сюда нашли дорогу, найдут и отсюда… Была ли послана погоня?

Саксон кивнул, прикрыв глаза:

— Их следы замело снегом.

«Видно, от них ты и узнал, во сколько Искандар оценивает мою голову!..»

— Они были допрошены?

— Я дважды беседовал с ними. Они признались, что ищут тебя, — сказал Саксон и открыл глаза.

Взгляды их скрестились, как два меча.

— Искандару теперь станет известно, где я нахожусь…

— Если ты ничем не прогневал бога пустыни Веретрагну, то он их не выпустит из своих владений… А если ему не веришь, то можешь покинуть наш аил и идти на все четыре стороны… после того, как отдашь массагетам то, что им причитается.

Спитамен кивнул, горько усмехнувшись.

— Хороший меч от сильных ударов не ломается и не гнется. Но стоит на нем появиться ржавчине, и самая лучшая сталь может истлеть, человеческая алчность — все равно ржавчина. Она разъедает даже очень крепких духом людей…

Саксон выставил ладонь, чтоб не продолжал, и покачал головой в знак того, что не согласен с ним.

— Алчность проявляют те, кто ворует, — сказал он. — А с массагетами у тебя был уговор с самого начала… Ты видишь, что народ наш живет в крайней бедности, нет у нас ни городов, ни жилья. И тебе ничего не стоило убедить несколько тысяч наших джигитов отправиться вместе с тобой на войну с Искандаром — ведь им была обещана щедрая плата… Скажи, положа руку на сердце, разве они плохо воевали?

— Хорошо.

— Разве ты недоволен ими?

— Доволен.

— Те, кто остался жив, вернулись без добычи. Так, по крайней мере с ними, ты обязан рассчитаться.

— Мой друг Датафарн скоро прибудет с деньгами из Бактрии.

— У тебя очень мало времени, Спитамен.

— Знаю. Но чтобы добраться сюда из Бактрии, потребуется месяц пути.

Старейшина наклонил седую голову в знак согласия и сказал:

— Ступай к детям. Они по тебе соскучились. Ведь ты любишь своих детей, верно?

«Кто же не любит своих детей?..» Спитамен счел лишним отвечать на этот вопрос. Встал и, сухо попрощавшись, покинул жилище великомудрого Саксона. Однако в душе, словно червь, шевелилось беспокойство. «Почему он заговорил о детях?.. Этот старец ничего не говорит просто так», — думал он по пути домой, заслоняя лицо от резкого встречного ветра и преодолевая его напор.

Согдийская зима много короче македонской. Все больше становилось погожих дней, и солнце, разогнав с утра серые облака, пригревало с каждым днем сильнее. Во многих местах оголилась земля, зажурчали в арыках ручьи, на плоских крышах домов, с которых всякий раз сгребали снег, как только он выпадал, зазеленела трава и даже зацвели маки. Приближался день, отмечаемый местными варварами как самый большой праздник — Навруз. Царь распорядился, чтобы в этом празднестве приняли участие все македонцы и греки. Торжества обычно длились по нескольку дней. Сегодня был объявлен первый пир. Зима тянулась долго и тоскливо, как траур. Александр вздохнул, вспомнив ту злосчастную осень и пиры в честь Диониса… После того, что произошло на последнем из пиров, он в течение нескольких месяцев запретил себе и думать о пирах. Если кто-то громко смеялся или пел, это вызывало в нем глухое раздражение… И вот он опять направляется по переходам и галереям дворца в большой, пестро разрисованный зал, где за пиршественными столами уже, должно быть, восседают приглашенные, друзья и гости, и ждут самого. Увы, среди них он не увидит сегодня Клита. Никогда более не увидит. Ни когда…

Александру было известно, что не всеми из его окружения одобряется распоряжение отмечать местные праздники. Если не понимают, для чего это нужно, хоть бы помалкивали. У них, должно быть, ум короток, чтобы понять: этой уступкой можно добиться гораздо большего, чем силой оружия. Особенно возмущала их приверженность царя к некоторым восточным — «варварским», как они любили подчеркивать, — традициям, которые, напротив, ему лично показались весьма интересными. Так он почти полностью перенял церемониал Ахеменидов, при нем особе царя воздаются почести, близкие к божественным. Это в равной степени касалось и его друзей. И они, быть может, не преминули бы теперь открыто выразить свой протест, если бы…

Эх, если бы… если бы… Если бы Александр мог обратить вспять время, он, пожалуй, сделал бы это. Но время, увы, даже сыну Зевса не подвластно. И все, что им совершено доныне — и хорошее, и плохое, — останется совершенным. Из былых поступков не отобрать только те, что тебя украшают. Правда, это могут сделать историки, поэты, художники, так пусть Лисипп и Апеллес этим занимаются, он взял их в поход специально для воспевания своих подвигов. Но то, что может в их описания не попасть — наверняка не попадет! — не выкинуть из собственной головы и сердца…

Всякий раз, когда он вспоминает Клита, сердце сжимается. Зачем же Небу было угодно, чтобы именно он подвернулся ему под горячую руку?!

Подходила к концу минувшая осень, завершался сбор винограда. Македонцы и греки начали готовиться к торжествам, ежегодно устраиваемым в честь Диониса, бога плодоносящих сил земли, растительности, виноделия. В эти дни совершались особенно щедрые жертвоприношения божеству, именуемому в далекой Греции Бахусом и Вакхом. А кому не известно, что Дионис — главный воспеватель вина? Вино и лилось рекой. Что ни день, то пир.

На пирах, как всегда, присутствовали личная охрана царя и высшие военачальники. Отчаянные смельчаки в бою, отмеченные наградами. Те, что были постарше возрастом, похвалялись участием в сражениях еще при Филиппе, отце Александра; но и молодым было чем гордиться, и они, захмелев, старались перекричать звонкими голосами седых полководцев, рассказывая о своих подвигах в последних удачных сражениях. Царь слушал и про себя усмехался. Он хорошо знал цену каждому. Среди них были и способные военачальники, и опытные чиновники, а также краснобаи — лицемеры, шутники и льстецы. Без последних царю, конечно, было бы на пиру скучно. Именно они шутками, остротами, комплиментами в адрес царя привносили в разговор живость и придавали торжеству необходимый блеск. Они были царю по душе еще и потому, что не бахвалились собственными подвигами, а с восторгом говорили о заслугах самого Александра, который не мешал им болтать и снисходительно улыбался.