— Где вы раздобыли такого… гм… слугу?

— Он родом из Усрушана, — сказал Оксиарт, разламывая на куски слоеную лепешку, обильно присыпанную коноплей. — Прежде занимался торговлей. На всей земле нет, кажется, уголка, где бы он не побывал. Предприимчив, изворотлив, способен и камень обратить в золото. Но и таких, пусть они хоть семи пядей во лбу, иногда подстерегают беды. Его караван при переходе из Бактрии в Согдиану разграбили разбойники, а охрану перебили. Самому же чудом удалось спастись. Его подобрали на одной из горных троп мои чабаны. На нем были одни лохмотья, а сбитые о камни ноги распухли от ран. Много дней шел он, делая переходы от колодца к колодцу, от кишлака к кишлаку, выпрашивая подаяние… Когда он поведал мне о своих несчастьях, я первым долгом велел накормить его, одеть и позвать к нему лекаря. Мы не раз с ним после этого беседовали, я обратил внимание, что он весьма неглуп, и взял к себе на службу. А потом так к нему привык, что удивляюсь, как обходился без него раньше…

— Да, все это похоже на правду, однако… — не договорив, Хориён умолк и лишь пожал плечами.

— Вы что-то хотели сказать? Договаривайте.

— Просто подумалось вдруг… Да ладно, мало ли что может прийти в голову.

— Я догадываюсь, о чем вы подумали. Нет, это не так, он не наймит. Поначалу я и сам сомневался и все приглядывался к нему. Но однажды у меня гостил друг Бесса Кобар. Он узнал моего слугу. Оказывается, ему доводилось не раз его видеть, когда он приводил свои караваны с товаром в Бактрию.

— Я знаком с Кобаром, — сказал Хориён. — Прежде он занимался наукой и баловался писанием стихов. А в последнее время, говорят, увлекся политикой?

— Чем бы он ни занимался, никогда не занимался всерьез. Остался таким же брюзгой, каким был. Однако Бесс, говорят, считается с его мнением. И перед тем как принимать важные решения, всегда советуется с ним.

Они сидели, свободно развалясь, облокотясь о подушки, и, беседуя, маленькими глотками отпивали густой мусаллас.

— Да — а, — вздохнул Оксиарт после некоторой паузы и продолжал: — Не простые наступают времена. На сердце изо дня в день все тревожнее. Когда едешь по дороге, чуть припозднившись, стоит качнуться от ветра кусту, вздрагиваешь и хватаешься за оружие.

— Многие в конце прошлой осени не возвратились в город, а остались на всю зиму в горах, в своих замках, где обычно проводили только самый жаркий период лета, — задумчиво произнес Хориён.

— Вот и я решил не везти семью в Мараканду, пока в Согдиане не воцарится спокойствие.

— А Намич что ни день устраивает приемы, во дворце пиры… Не скажешь, что правитель наш чем-то обеспокоен. Или, быть может, он обладает сердцем льва?

— Льва?.. — усмехнулся Оксиарт. — А мне сдается, он не столь отважен, сколь беспечен.

— Вот почему, скорее всего, Спитамен принял ваше приглашение, а не его, — сказал Хориён. — И прибудет сюда не ради пира, а чтобы поговорить о более серьезных вещах.

— Думаю, пир не помешает нашей беседе, — улыбнулся Оксиарт.

— Надеюсь, мы узнаем много новостей. У него есть свои люди и в Бактрии, и в Парфии…

— У меня тоже там немало своих людей, — хитро прищурился Оксиарт. — Только не говорите, что вы не получаете оттуда никаких сведений, все равно не поверю… До меня дошло известие, которое трудно принять всерьез…

— Старая мудрость гласит: «Во всем сомневайся!» — усмехнувшись, заметил Хориён. — До меня тоже дошла весьма печальная весть… О том, что македонский царь пленил в Дамаске мать, жену и детей Дариявуша. Если сведения, полученные вами, мной и Спитаменом, сойдутся, то это будет означать, что они верны.

— Почти мальчишка, недавно отлученный от материнской груди, теснит великого мужа. А в Согдиане все больше беженцев с той стороны!

Они долго сидели молча, углубившись в собственные мысли и не слыша голосов просыпающихся птиц. Затем Хориён неожиданно предложил:

— А не перевезти ли вам свою семью в мой замок? Другой такой крепости в Согдиане нет. Если Искандар даже завоюет весь мир, «Крепости Хориёна» ему не взять, она ему не по зубам.

— Да — а, — закивал Оксиарт, с уважением глядя на двоюродного брата. — Если вы поднимете навесные мосты, то вряд ли сможет подняться на вашу скалу тот, у кого нет крыльев.

На главной башне звонко ударили в литавры, возвестив, что пришел Навруз. Чего больше — радостей или бед — принесет с собой в Согдиану этот год[32]? Об этом, наверное, знал один только Ахура — Мазда.

О Анахит[33], помоги!.

Едва только начало светать и обитатели замка, измученные ночным бдением, еще крепко спали, когда Равшанак пробралась в конюшню, оседлала любимую лошадь, белую, как летнее облако, и, держа ее под уздцы, пересекла двор. От высоких крепостных стен отлетало цоканье кованых копыт. Едва она приблизилась к воротам и, задрав голову, скользнула взглядом по черным бойницам надвратной башни, створы ворот со скрипом отворились, и, погромыхивая цепью, опустился убираемый на ночь мост. Равшанак пушинкой взлетела в седло. Копыта прогромыхали по деревянному настилу. Девушка, откинувшись назад, слегка натягивала уздечку, не позволяя застоявшейся лошади рвануться вскачь, поскольку дорога уходила вниз довольно круто и к тому же делала по склону горы зигзаги. Она спустилась к опоясанному туманом подножью, и лошадь словно растворилась в белой мгле; некоторое время казалось, что всадница парит в воздухе, пока и сама не исчезла в хлопьях тумана. И уже вдалеке она вновь появилась на дороге, обдуваемой ветром, взмахнула плетью, и лошадь распласталась над землей, точно птица. Затрепетал тонкий шелк ее желтых шаровар, обтянув коленки, встречный ветер сдвинул широкие рукава к плечам, оголив смуглые гладкие руки, вырвал из волос ее заколки…

Родители, слуги, все обитатели замка, знали о ее пристрастии купаться на заре и с некоторых пор перестали удивляться ранним выездам. Равшанак не отказывала себе в этом удовольствии даже поздней осенью, когда воздух уже настолько остывает, что первые снежинки успевают коснуться земли, и ранней весной, когда еще только зацветают подснежники, а река еще не успела слизнуть с берегов кружевную кромку льда. А теперь потеплело, и газели — она это видела! — переправляются через реку вплавь.

Вершин, еще покрытых снегом, коснулось лучами солнце, и они сияли, словно плавясь, а лощины у подножий были набиты, как ватой, туманом, и в них прятался мрак. Равшанак на полном скаку обернулась. Вдалеке был виден на крутом сером утесе замок ее отца, позолоченный восходом.

Лошадь хорошо знала дорогу, сама сбавила прыть, свернула на тропку и стала спускаться по откосу через густой и влажный от росы орешник. Все отчетливее доносился шум реки. А лес густел, все выше становились деревья, могучие платаны смыкали над головой кроны. Равшанак пригибалась в седле, ныряя под ветви, или, придерживая лошадь, раздвигала кустарник руками, и ее обдавало брызгами. Чаща наполнилась гомоном потревоженных птиц. Тропка наконец вывела на светлую зеленую поляну возле тихой заводи, которую обступали плакучие ивы, отражающиеся в сонной воде. То тут, то там раздавались всплески и разбегались круги — это рыба разыгралась поутру в ожидании солнца.

Равшанак спрыгнула на землю, из-под ног вылетел перепел, она вздрогнула и засмеялась. Вынула уздечку изо рта лошади, перебросила повод через седло и, ласково похлопав любимицу по шее, пустила попастись. Сама зашла под раскидистую чинару, укрывшую ее сверху от взглядов орлов, внимательно огляделась, сторожко прислушиваясь, и стала расстегивать зеленый бархатный камзол без рукавов, с разрезами по бокам, чтобы удобно было сидеть в седле. По зарослям пробежал, шелестя, ветерок. Она резко обернулась. Увидела сидящих на ветвях скворцов и улыбнулась. Это ее крылатая стража. Если даже какой-нибудь зверь станет подкрадываться, чтобы подглядывать за ней, они поднимут гвалт и снимутся всей стаей.