Александр открыл глаза, потом медленно сел и стал поправлять на себе мятую одежду. Лицо у него было опухшее, заросло рыжей щетиной, волосы свалялись и стали похожи на паклю.

За дверью послышался шорох и вздохи облегчения тех, кто собрался там и прислушивался к разговору.

— Вспомни, великий царь, во имя чего тобой одержано столько побед. Не для того ли, чтобы управлять миром?.. Пусть каждый смертный на себе ощутит власть и заботу сына Аммона!..

Александр внимал мудрому философу и еле заметными кивками поощрял его продолжать произносить слова, которые были ему приятны и действовали на сердце, словно бальзам.

Царь протянул было руку к кувшину, но Анаксарх опередил его и, схватив сосуд, решительно отставил его в сторону, говоря о том, что на торжествах, проводимых в день Диониса, жертвоприношения делались не одному ему, но и другим Богам. И не только царь тому виной, что Дионис, возмутясь, решил испортить им праздник. Если царь не возражает, то Анаксарх распорядится, чтобы сегодня же были принесены в жертву Дионису несколько жирных быков и баранов.

Александр молчал. Однако по разгладившимся на его лбу морщинам мудрый философ понял, что царь к его предложению отнесся с одобрением.

— Не прислать ли кого-нибудь, кто поможет царю привести себя в порядок и приберет в комнате? — спросил после некоторой паузы Анаксарх.

Александр кивнул:

— Роксану.

Анаксарх понимающе улыбнулся и поспешил из комнаты…

Так что же теперь, всякий раз отправляясь на пиры, он будет вспоминать тот горький случай и терзать свою душу? Вон все из головы!.. Дверь в пиршественный зал распахнута настежь, оттуда доносится шум. Стража расступилась, пропуская царя. Он, как и в тот памятный раз, вошел, облаченный в персидские одеяния, порывистый, глаза сверкают. Друзья, вскочив с мест, громко его приветствовали. И царь ответил высоко поднятой рукой.

Ему подали большой золотой кубок, наполненный до краев красным вином. Прежде чем сесть и позволить это сделать другим, он отпил глоток и передал кубок Лисимаху. Тот пригубил и протянул Кратеру. За Кратером стоял Кен. Каждый из них, сделав глоток, передавал кубок другому. Затем, уже хорошо знакомые с восточными традициями, все низко кланялись царю, выражая тем самым преданность и почтение. А некоторые, чтобы засвидетельствовать свою покорность (это были большей частью местные сановники), подходили и целовали ему руку, унизанную перстнями. Очередь дошла до Каллисфена из Олинфа, его Александр взял с собой для ведения дневника и подробного описания его похода. Александру уже было известно, что он — один из тех, кто особенно не приемлет политику царя, проводимую им на завоеванной территории, и недавно посмел нелестно отозваться о царском указе, предписывающем эллинам жениться на местных варварках, согдианках и бактрийках…

Каллисфен вино из кубка отпил, но кланяться наотрез отказался. Царь не стал его неволить, лишь усмехнулся, подумав: «Был ли он на том пиру?..»

Кто-то пошутил:

— Отныне ты многое потерял, о Каллисфен!

— Всего лишь один поцелуй! — в тон ему весело ответил Каллисфен.

Царь, подав знак, чтобы все садились, опустился в кресло, досадуя в душе, что в самом начале пира ему испортили настроение. Виночерпии бросились вновь наполнять кубки.

В разгар пира, когда уже смешались музыка и гул голосов, полуобнаженные танцовщицы танцевали уже на пределе, а кто-то отправился позвать гетер, к Александру подошел Кен и, наклонясь к уху, сказал:

— Двое варваров требуют допустить их к тебе.

— Что им надо? — нахмурил брови царь.

— Уверяют, что им известно, где находится Спитамен.

Глаза Александра загорелись.

— Вели привести их в комнату для гостей, — сказал он.

Кен, кивнув, удалился.

А через некоторое время зал оставил и царь. И все поняли, что произошло что-то чрезвычайное. Ибо просто так, когда самое интересное впереди, Александр пира не покинул бы.

Уже которую ночь Одатида не спала, ждала мужа. Днем — то себе места не находила, не покидало чувство, что из всех углов, где прячутся темные тени, на нее смотрит беда. А ночью и подавно — весь мир казался враждебным. Она прислушивалась к доносящимся снаружи шорохам, и ей чудилось, то не ветер прошелестел, а кто-то тихонько крадется, не свора собак пробежала мимо, а стая голодных волков, не птица прокричала, пролетая над хижиной, а злой дух кличет ей на голову несчастье. Спанты все нет и нет, минули все сроки, он же никак не возвращается. Уехал с семнадцатью оставшимися верными ему людьми навстречу Датафарну, прослышав, что тот, спеша к нему на помощь, угодил в засаду. В глухой массагетский аил кто-то принес весть: отряд Датафарна подстерегли полудикие даки, напали и разграбили. О Ахура — Мазда, убереги от этого, это было бы крахом. С самой осени Спитамен ожидал друга, стал молчалив, ходил мрачнее тучи. А когда услышал эту черную весть и вовсе сник, как никнет дерево, опаленное горячим ветром, как никнет орел, сломавший крыло и потерявший надежду хотя бы еще раз подняться в небо. Одатида никогда не видела его таким несчастным. И только теперь ей неожиданно подумалось, что он ведь тоже не каменный, обыкновенный человек, из плоти и крови, что его сердце способно испытывать боль, как и у других. Она подсела к нему и, погладив по руке, сказала: «Разве ты прежде не попадал в переплеты. И всегда находил выход. Не теряй мужества…» Он кивнул и благодарно улыбнулся. «Я с моими джигитами поеду ему навстречу!» — сказал и, вскочив, отправился к Саксону — ота, без согласования с которым в аиле не принималось ни одно сколько-нибудь важное решение. Вернулся от него Спанта не скоро, долгий состоялся разговор между ним и великомудрым Саксоном. И видно, не из приятных. Потому что Спанта вернулся еще более мрачным, чем ушел. Однако ни о чем расспрашивать его Одатида не стала. Решила, что не стоит на рану сыпать соль. А зря, теперь жалеет, что не выпытала, о чем был тот разговор. Сейчас ей так хотелось знать об этом…

Она помогла ему оседлать коня. Вооруженные джигиты, сидя в седлах, уже дожидались за воротами.

Держась за стремя, Одатида проводила Спанту до самой окраины аила. И трое детей их, балуясь, толкая друг дружку, весело вышагивали обочь дороги. Привыкшие к частым поездкам отца и его благополучным возвращениям с подарками, они не подозревали, какая к ним близится беда.

Минул почти месяц, как Спанта уехал, и точно в воду канул. Ни слуху ни духу о нем. У Одатиды уже сердце не выдерживало…

А третьего дня, едва дети выбежали из хижины поиграть с мальчишками, явился к ней без вызова Антик, будто специально поджидал, когда она останется одна. Она сидела за низеньким столом, натянув на колени подол, и латала младшему штаны, протертые на коленях. Антик появился столь неожиданно, что она вздрогнула и уколола палец. Зная, что этот молчаливый, замкнутый и мрачноватый с виду молодой мужчина всегда где-то поблизости, она чувствовала себя в безопасности и была спокойна как за себя, так и за детей. Уж сколько времени он опекает их в отсутствие Спанты, и ей ни разу не пришлось усомниться в его преданности. Высокий и худощавый, казавшийся даже щуплым, Антик, обычно стоящий перед ней со слегка опущенной головой и от этого выглядевший сутулым, был способен защитить их один от пяти-шести вооруженных воинов. Она это знала и была преисполнена к нему благодарности. Однако без надобности никогда его не звала, а он до сей поры не смел являться без вызова. Поэтому она была крайне удивлена его приходом и ждала объяснений, глядя на него строго снизу вверх. Он постоял некоторое время молча, низко наклонив голову и прижав руки к груди, то ли собираясь с духом, то ли подбирая слова.

— У меня есть что вам сказать, моя госпожа… — произнес он сдавленным голосом.

— Говори, — разрешила она.

— Вам нужно как можно скорее покинуть аил. Тайно… чтобы никто не видел…

— Разве ты не мог сообщить об этом своему господину, дождавшись его? — строго спросила Одатида.