— Я думаю, даже вы не знаете, когда он вернется. А ждать у нас нет времени…
— К чему такая спешка? — спросила Одатида, стараясь казаться спокойной, однако чувствуя, как начинают дрожать губы, а сердце, сжимаемое страхом, колотится все сильнее.
Антик долго молчал, не поднимая глаз. На его заострившихся скулах вздулись желваки, а пальцы нервно теребили полу старого, залатанного во многих местах халата из грубой, как мешковина, ткани. Если повнимательнее приглядеться, то можно заметить у него спрятанное под одеждой оружие. Этот молодой красивый сильный мужчина, способный рукой, как мечом, пропороть насквозь брюхо быку или перерубить ребром ладони оглоблю, мог бы стать телохранителем любого могущественного сатрапа и получать высокое жалование, но он до сих пор остается при них, хотя уже давно не получает за службу никакой мзды. Чтобы прокормить себя, ему приходится прислуживать у богатых людей. В аиле к этому привыкли: если надо кому нарубить дров, или забить быка, зарезать овцу, вскопать огород — посылают за ним. Никто лучше и быстрее Антика этого не сделает. И вознаграждают его тем, что имеют сами. Он нередко и Одатиде приносит то немного муки, то масла, то кусок мяса… В последнее время в ее жизни все больше дней, когда, если бы не он, их телохранитель, она бы не знала, чем накормить детей в отсутствие мужа. А муж — то ведь чаще отсутствует, чем находится дома…
— Детям вашим грозит беда… — еле слышно проговорил наконец Антик.
Слова эти обожгли Одатиду.
— Беда?.. — переспросила она, вздрогнув. — О чем ты, Антик?..
— Искандару стало известно, где находится Спитамен. Он спешит сюда с войском. Остановился в селении, до которого отсюда всего день пути..
— Знает ли об этом Саксон?.. — упавшим голосом произнесла Одатида. — Может, если его попросить, он переправит нас в другой аил?..
Антик усмехнулся и отрицательно покачал головой.
— Он этого не сделает.
— Почему?
— Искандар потребовал у него выдать либо Спитамена, либо его детей. Иначе он сровняет с землей аил, а жителей его обратит в рабов…
Одатида, подумав, сказала:
— Хорошо, мы покинем аил. Но почему мы должны сделать это по-воровски, словно у кого-то что-то украли?..
— Госпожа, мне не хотелось бы говорить вам все…
— Говори! — потребовала Одатида.
— Спитамену до сей поры позволялось отлучаться из селения лишь при том условии, что вы останетесь тут. Пока он не возвратится с обещанным золотом, вас отсюда не выпустят…
— Не хочешь ли ты сказать, что нас тут держат как заложников?!
— Именно так, — кивнул Антик.
— Однако, как только сошел снег, я много раз выезжала в степь, чтобы насобирать шпинату и молодых одуванчиков для пирогов…
— В это время в аиле оставались ваши дети. Может ли кто усомниться, что вы к ним не вернетесь?
— И мои сыновья с дружками из местной детворы уносились верхом далеко в степь и устраивали там скачки!..
— Они еще в таком возрасте, когда родителей не покидают. Но стоит вам выехать вместе, вы будете тотчас возвращены в аил.
— Неужели они посмеют? — спросила Одатида, сурово сдвинув брови.
— Посмеют, моя госпожа, — кивнул Антик и потупился, будто и себя считал в этом виноватым. — Если завтра или послезавтра Спитамен не вернется, они отвезут к Искандару ваших детей…
— Чтобы ценой их жизни умилостивить Двурогого дьявола?.. О Создатель, известно ли тебе обо всем этом?.. — воскликнула Одатида, воздев руки кверху, а потом закрыла лицо ладонями и сникла, ее плечи, накрытые вязаной шалью, дрожали.
Антик стоял, переминаясь с ноги на ногу, смущенный и растерянный: он впервые видел госпожу плачущей.
Наконец, взяв себя в руки и успокоясь, Одатида сделала жест рукой и спокойным голосом сказала:
— Ступай, Антик. Мне надо хорошенько подумать, прежде чем на что-то решиться…
— Только учтите, госпожа, у нас очень мало времени, — сказал Антик, отступая к двери.
И как только он повернулся, чтобы выйти, Одатиде вдруг сделалось страшно. Ей было страшно оставаться одной.
— Антик! — позвала она, а когда он вернулся, спросила: — Скажи, Антик… почему ты до сих пор служишь моему мужу, тогда как многие из тех, кого он считал близкими друзьями, давно его покинули?..
— Моя госпожа, я служу не ему, а вам, — сказал Антик, глядя ей прямо в глаза, и она впервые отметила, что взгляд у него околдовывающий, способный растворить волю женщины.
— Мне?.. — с удивлением спросила Одатида, коснувшись рукой груди. — Нанимала тебя не я… Спитамен ведь давно не платит тебе ничего. Ты давно мог уйти от нас…
Антик, не сводя с нее глаз, отрицательно покачал головой:
— Не мог.
— Почему? — вырвалось у нее.
Лицо Антика покрыла мертвенная бледность, ресницы его задрожали, и он, делая над собой усилие, медленно произнес:
— Я люблю вас… Как раб может любить свою госпожу… а пес своего хозяина…
У Одатиды словно арканом перехватило горло, и она не смогла бы произнести ни слова, если бы даже захотела. Она не знала, как поступить и что сказать. Разгневаться и прогнать его?.. Но зачем притворяться, если она не испытывает к нему ни капельки гнева? Скорее наоборот, у нее было ощущение, будто в ненастье проглянуло сквозь облака солнце и коснулось ее светлым теплым лучом.
— Ступай, — глухо произнесла Одатида, опустив глаза.
Оставшись одна, она какое-то время сидела, раздумывая над тем, о чем поведал ей Антик. И решила проверить, все ли, что он сказал, — правда?.. Быстро поднялась и вышла на улицу. Ярко светило солнце. Земля после стаявшего снега еще не совсем просохла, прохладный ветерок приносил аромат цветущих в эту пору полевых цветов. В ослепительно синем небе пел не переставая невидимый жаворонок. Где-то жалобно блеяли ягнята, и им отвечали хриплоголосые мамаши. Опять весна, жить бы да радоваться…
Возле одной из юрт, вокруг которой была вытоптана трава, мальчишки играли в альчики. Одатида подозвала одного из них, попросила разыскать сыновей, сказать им, что мать зовет. Мальчишка помчался стремглав к возвышающемуся за аилом зеленому бугру, из-за него доносились голоса ребятни.
— Сойми — и–иш!.. Барки — и–иш!.. Рамти — и–иш!.. — раздались поочередно имена ее детей.
А сама тем временем вернулась в хижину и переоделась в одежду, предназначенную для верховой езды.
Дети один за другим влетели в дом.
— Ты звала нас? — спросил Рамтиш, запыхавшись.
— В степи сейчас такие цветы, такой чудесный воздух… грех сидеть в аиле! Седлайте-ка коней, прокатимся с ветерком! — весело сказала Одатида.
О, когда дело касалось верховой езды, то не было надобности их упрашивать. Они с восторженными криками бросились наперегонки к конюшне. И когда Одатида вышла, ее уже поджидали оседланные кони.
Все четверо почти одновременно вскочили в седла, и кони с места взяли галопом. Не менее, чем людей, манил их простор, и хотелось унестись сломя голову на самый край земли, чтобы увидеть и узнать, что скрыто там, за голубоватой дымкой. Из-за юрт с лаем выкатились собаки, до этой минуты беспечно дремавшие на солнышке, и не отставали от них до самой окраины аила, норовя схватить коней за ноги.
Степь была залита ласковым солнцем. Кони мчались, как по мягкому зелёному ковру, из-под копыт летели ошметки земли. Навстречу им подул порывистый ветер. Впереди весь горизонт был затянут темно — синей мглой. Там клубились тучи, временами оттуда доносились глухие раскаты грома. В лицо Одатиде хлестнули две-три крупные капли дождя. Дети, подзадоривая друг дружку криками, унеслись вперед. Она обернулась — аила, расположившегося в широкой лощине, уже не было видно. Ее грудь постепенно заполняла радость, вытесняя из нее тревогу. И чем дальше они уносились в степь, тем больший восторг овладевал ею. Из глаз ее текли слезы, скорее всего от ветра, потому что не плакать ей хотелось, а смеяться, петь. «Неправду сказал Антик!.. Неправду — у!.. Она свободна, как птица, вольна делать, что хочет…»
Далеко-далеко справа, на пологом холме, похожем на черепаху, она заметила всадника, но не придала этому значения. Лишь подумала: «Чабан какой-нибудь пасет отару…» Некоторое время спустя она увидела всадника слева. «Да мало ли кто там!..»
