Камак, на ходу правя камнем серп, взошел на склон с другого края и приступил к косьбе. Он косил клевер, а жена с дочерью подбирали и раскладывали для просушки.
Подошел начальник надсмотрщиков и сказал их дочери, словно она тут была одна, без родителей: «А ты ступай вон туда, тебе там дело найдется!» — и указал концом копья на виднеющиеся в отдаленье несколько розовых скал, от подножий которых вился кверху дымок; наверно, женщины готовили еду.
Камак сурово глянул на юнона: «Она будет работать здесь, возле меня», — сказал он.
Юнон усмехнулся, пожал плечами и отошел.
Косит Камак, а сам по сторонам поглядывает, отмечает про себя, кто из односельчан здесь, а кого нет, кто успел заблаговременно скрыться в горах. Благо горы близко, вот они; те, что ближе, сплошь лесом покрыты, а где лес, там и родники, и трава: поставь юрту и живи себе до зимних холодов. А те горы, что подальше, чуть ли неба не касаются, вершины их окованы вечным льдом, покрыты снегом, сияют на солнце.
Юноны велели грузить свежескошенную траву, которая еще даже не увяла, на арбу. Кони, мол, у них оголодали. Арба была высокая, а трава тяжелая. Одна из молодых женщин подняла сноп и, вдруг ойкнув, схватилась за живот, отошла в сторонку и прилегла около копны. К ней тотчас подскочил один из надсмотрщиков, громко ругаясь на своем языке, и огрел ее плетью, приказывая встать. Между руганью он вставлял и согдийские слова:
— А ну, бери свой серп, ленивая кобыла!.. Пришла охота полежать, что ли?
Женщина вскрикнула, тщетно пытаясь заслониться рукой от бича, попыталась подняться, но это ей не удалось.
К ним неспешно подошла крупная полная женщина. Кажется, Бог не обидел ее силой.
Она так дернула надсмотрщика за рукав, что тот еле удержался на ногах:
— Где твоя совесть, эй, юнон?! Можешь ли ты называться мужчиной, коли посмел поднять руку на беременную женщину? Если у моей невестки будет выкидыш, я выцарапаю тебе глаза! А ну-ка, отойди от нее подальше, потерявший честь!.. — наступала женщина, подбоченясь и выставив могучую грудь.
Оторопевший надсмотрщик некоторое время пятился, а потом, хватясь, что над ним смеются, взмахнул кнутом, и плеть обожгла теперь защитницу.
— Ах, вот ты как, сукин ты сын! Это ты меня, уважаемую в селении женщину, на которую даже отец ни разу руки не поднял?.. Я сейчас с тобой расправлюсь, вползи тебе в задницу змея!.. — и женщина, вцепившись в ворот надсмотрщика, стала царапать ему лицо.
Македоняне, окружив их, смеялись и подзадоривали криками.
— Эй, Рома, вали ее прямо в стог, уж больно аппетитная баба!..
— Берегись, Рома!.. Гляди, как бы она тебя не лишила твоих мужских достоинств! Прикрой пах щитом! Ха-ха-ха-ха!..
Согдийка, растрепанная, с горящими глазами, наступала, не переставая осыпать юнона проклятьями и дотягивалась-таки до лица надсмотрщика ногтями.
— Уйди, бешеная, уйди!.. — пытался отпихнуть ее от себя юнон, не ожидавший такого отпора.
Разъяренной женщине удалось ухватить его за пояс, и она так крутанула обидчика, что тот растянулся бы на земле, если бы, бросив щит и копье, не ухватился в свою очередь за округлые плечи женщины.
На шум сбежались и усрушанцы и македоняне. Последние, скучавшие до последней минуты, были рады хоть какой-то потехе, хлопали в ладоши, гоготали, гремели кинжалами и пиками, ударяя ими о щиты:
— Эй, Рома, неужто с бабой так и не справишься?..
— Неужто придется тебе помочь?..
— Учти, Рома, у них обычай: если свалишь, она тебе отдастся!..
— Постарайся, не подведи! Ха-ха-ха!..
— За грудь ее, за грудь, смотри, какая она у нее аппетитная!..
— У нее наверняка припрятан нож, гляди, как бы она не оскопила тебя!..
Женщина, тяжело дыша, отвела с лица растрепавшиеся волосы.
— Сукин сын! — повторяла она. — Вскормленный сучьим молоком!.. Я тебе докажу, что ты не мужчина!.. Снимай свои доспехи!
— Соглашайся, Рома! Снимай!.. Пусть эта баба на всю жизнь запомнит, какой ты мужчина!..
Женщина, подбоченясь, смотрела на юнона исподлобья и презрительно усмехалась, ее грудь высоко поднималась и опускалась.
Двое воинов подскочили к Роме, он и опомниться не успел, как они сняли с него шлем, отстегнули пояс с мечом, развязали кожаные тесемки панциря… Все, кажется, уже и забыли, из-за чего началась потасовка. Юноны и усрушанцы перемешались, плотным кольцом обступив поляну, на которой стояли друг против друга могучая согдийка и казавшийся рядом с ней тщедушным юнонский воин Рома. Прибежавшие последними косари пытались протиснуться вперед, приподнимались на цыпочки, стараясь увидеть, что там происходит, мальчишки взбирались друг другу на плечи…
В ушах женщины стоял сплошной шум, голова от него кружилась. Она видела вокруг хохочущие рты. Громче всех смеялся начальник сборщиков налога, подливая масла в огонь:
— А ну-ка, Рома, покажи, на что способен!..
А Рома, видя в глазах разъяренной согдийки нечеловеческую ненависть, растерянно озирался, словно искал глазами в плотном кольце людей место, куда можно было бы юркнуть.
И никто не заметил, как в руках у свирепой согдийки появился серп. То ли выпростала из-под одежды, то ли подал кто?.. Изо всей силы всадила она его юнону в живот и повернула дважды. Душераздирающий вопль взвился до самого неба. Рома согнулся, пихая обратно в брюхо вываливающиеся кишки, свалился и судорожно задергался.
На несколько мгновений зависла оглушающая тишина. Но уже в следующую минуту набросились на женщину, вырвали серп, содрали с нее одежду, свалили ее на стог… Но, видать, позабыли о столпившихся позади них усрушанцах. Камак схватил с земли оброненные юноном щит и копье и, издав боевой клич, первым кинулся на врагов. Остальные — за ним. Пошли в ход серпы, косы, вилы. Не дав юнонам опомниться, перебили всех.
— Дорогие односельчане! Мы свое дело сделали! Они получили то, что заслужили! — сказал Камак. — Теперь нам одна дорога — в горы! И чем скорее мы туда уйдем, тем лучше!
— А что потом?.. — спросил кто-то со страхом в голосе.
— Мы защищаем справедливость и нашу честь, Ахура — Мазда нам поможет. Кто-нибудь пусть поскачет во весь опор в кишлак. Надо сообщить всем, кто там остался, о том, что произошло. Чтобы им не пришлось расплачиваться за нас. Пусть и они последуют за нами. А не то юноны выместят злобу на них!.. — так уж как-то само собой вышло, что с самого начала распоряжаться стал Камак, который в кишлаке Усрушан всегда слыл человеком добрым и спокойным. Даже когда надо было зарезать курицу, он просил об этом соседа.
— Думаешь, они не найдут нас в горах? — спросили его.
— Мы пошлем гонца к Спитамену. Он или придет к нам на помощь, или мы примкнем к его воинству.
Лошадей выпрягли из арб и погрузили на них отобранное у юнонов оружие и доспехи.
Камак подал всем знак рукой и стал медленно подниматься в гору, ведя в поводу лошадь с полными хурджинами. Молча последовали за ним все остальные, и молодые джигиты, и старики, и женщины, и дети. Тридцать лошадей уводили они с собой в горы. Вскоре они достигли ущелья, по обе стороны которого возвышались два громадных утеса, всегда в ненастье окутанные облаками. Усрушанцы привыкли каждый день видеть их из своих окон, дворов. Во время закатов и восходов утесы были иссиня-черными и багровыми. Жрецы говорили, что цвет зависит от их настроения. Но настроение этих скал передавалось людям. Одному утесу дали название Маг, другому — Тал (Огнепоклонник). Сейчас они были темными, тоже прогневались, должно быть, на чужеземцев, пытавшихся унизить людей, испокон веков живших у их подножья и поклоняющихся им, как божествам.
Вереница людей вслед за Камаком втиснулась в узкое ущелье, куда только в полдень заглядывало и освещало его затаенные уголки солнце.
Камак отобрал наиболее сильных и ловких джигитов и велел им взобраться на вершины утесов, откуда вся долина была видна как на ладони. Казалось, появись вблизи Усрушана враг, достаточно посильнее натянуть тетиву на луке, и уже не промахнешься. А если натаскать побольше камней на вершины утесов и сбрасывать их сверху, то ни барсу, ни лани, ни волку, ни человеку ни за что не проскользнуть в ущелье. Джигиты, оставшиеся на вершинах утесов, наблюдали, как отряд их односельчан, миновав ущелье, все дальше углубляется в горы, медленно движется по извилистой дороге, то пропадающей среди скал, то вновь выбегающей на горный склон, тянущейся мимо больших и малых селений, которые прилепились, как соты, в самых труднодоступных местах; и видно, как из этих селений стекаются к ним люди, прознавшие про их беду. И вереница вооруженных людей, во главе которой идут усрушанцы, становится все длиннее и длиннее.
