— Ну, чего ты тянешь? Говори!.. — бросил с раздражением Оксиарт.

— Они сказали мне, что Искандар… Как только он увидел Равшанак, то едва умом не тронулся. Он умоляет ее стать его женой. А она же без вашего, отца своего, благословения не может дать согласия… Искандару известно только то, что вы отбыли в Мараканду. И он, в шутку ли, всерьез ли, якобы сказал: «Я незамедлительно выступлю в Мараканду, чтобы поскорее познакомиться с отцом Равшанак!..» Он берет в плен сотни и тысячи могучих батыров, а ваша дочь, выходит, пленила его самого…

Хориён прыснул и мотнул лохматой головой:

— Чушь какая-то, не может этого быть…

— Почему не может быть? — глаза Оксиарта неприязненно сверкнули, но он тут же снисходительно улыбнулся: — Очень даже может. Моя Равшанак так хороша, что способна очаровать не только царя, а и самого дьявола.

— Не будь столь легковерным, брат. Может, Двурогий готовит тебе ловушку, будь осторожен…

— Я сегодня же пошлю в замок верного человека, — сказал Оксиарт и сел; к лицу его прилила кровь, бледность исчезла, а в глазах появился живой огонек. — Пусть разузнает все. Если правда то, что рассказал мой гонец, то я и за тебя, брат, замолвлю перед Искандаром словечко…

Хориён насупился и опустил голову. Затем сказал, не глядя на двоюродного брата:

— Не знаю, как бы я себя вел на твоем месте. Может, не более достойно… Но пока Ахура — Мазда меня милует, и семья моя в моем замке. Так что у меня нет надобности идти на поклон врагу.

— Думаешь, он не доберется и до твоего замка?

— Когда доберется, тогда и посмотрим…

— Гляди, как бы не было поздно, брат, — сказал Оксиарт и знаком дал гонцу понять, что тот свободен. — Пришли ко мне Бабаха. Срочно!.. — бросил вслед ему.

И когда в шатер, колыхнув пологом, скользнул, словно тень, Бабах, высокий и сутуловатый от привычки стоять перед господином полусогнутым, Оксиарт щелкнул пальцами и сказал:

— Настал момент, когда нам могут пригодиться твои способности: просачиваться, как вода, сквозь щель, красться бесшумно, как дуновенье ветра, а при надобности исчезать, словно дым…

Покрытое сеткой мелких морщин лицо Бабаха разгладилось, осветившись улыбкой:

— Приказывайте, господин, я все исполню.

— Как только стемнеет, проберешься в замок. А на рассвете я жду тебя с вестями… Надеюсь, понял, что меня больше всего интересует?..

— Да, господин, — склонил голову Бабах, прижав к груди руки. — Я узнаю не только о намерениях Искандара относительно вашей дочери, но и насколько он искренен в своих чувствах.

— Подслушивал наш разговор, пройдоха? — погрозил ему пальцем Оксиарт.

— Я только что вернулся с охоты, господин, и принес газель. Ее уже разделывают. А мысли ваши я читаю по глазам, господин…

— Ступай.

Казалось, давно в Мараканде не было так людно. Улицы забиты народом, как по большим праздникам. Толпы разряженных горожан медленно движутся к воротам. Огромные массы людей уже высыпали за ворота, наиболее нетерпеливые следуют далее по дороге, вьющейся, убегая вдаль, среди холмов и исчезающей за купами деревьев, над которыми висит желтое облако пыли. На надвратной башне, не переставая, рокочут карнаи, залихватски визжат сурнаи, громыхают огромные, с человеческий рост, бубны. В городе закрыты торговые ряды и лавки. И стар и млад направляются за пределы города, чтобы встретить великого Искандара. Бросить цветы под копыта его коня, устлать ими его дорогу. Так приказал Намич. А если бы не приказал, все равно нашлись бы охотники. Среди согдийских аристократов было немало таких, кто был искренне рад приходу Искандара, избавившего их от гнета персов, не раз жестоко подавлявших выступления согдийцев против них. Да здравствует Свобода! Долгой жизни Искандару! Теперь они будут избавлены от непомерных налогов, пошлин, штрафов, которыми облагали их чиновники Дариявуша. Всюду, куда ни повернись, были хозяевами персы. Сарбазы, следящие за порядком в городе, — персы, казии — персы, правят торговлей на базаре — персы. Согдийцы в своем доме не чувствовали себя хозяевами. Их уделом было только пахать землю и выращивать скот, поставлять хлеб, фрукты и мясо для персидского стола… А теперь персы исчезли из города невесть куда, как мухи с наступлением холодов. А улицы заполнили согдийцы. Да здравствует Свобода! Долгой жизни Искандару!

Намич в сопровождении свиты, выряженной в парчу и золото, выехал за ворота. Сам держит в поводу белого, как снег, коня, предназначенного для подарка Искандару. Именно таких коней называют «небесными». Рассказывают, что на скаку они раскидывают невидимые глазу крылья и летят; седок даже не ощущает седла под собой. Белый конь под золоченой попоной фыркает, раздувая ноздри, и бьет копытом.

Чернь высыпала на площади, куда были выкачены бочки с мусалласом. Пей, веселись! Нынче праздник. И чернь веселилась вовсю — танцевала, пела.

Прежде они жили, как птица в клетке. А ныне дверцы клетки настежь и манит свобода, и пугает…

Идет Искандар, сын Бога! Он пришел из тех краев, откуда и ветер вряд ли долетит. Говорят, он ослепителен, как Солнце, великолепен, как Сиявуш.

— Эй, блаженный, куда ты? Неужто и ты навострился встречать Искандара? Уж не думаешь ли, что сына Бога может заинтересовать тот вздор, что ты несешь?..

Дариёд рванулся, но не тут-то было, затрещал рукав. В него вцепился один из зевак, которого он часто видел на площади среди собравшихся послушать его дастаны или притчи и остроты, вызывающие взрывы хохота.

— Глупец и в изречениях мудрецов не находит ничего, кроме вздора, а умный и в рассуждениях глупца отыщет здравый смысл, — ответствовал Дариёд, сердито глянув на того из-под седых бровей. — А ты, судя по всему, решил: отныне калачи будут раздавать бесплатно!.. Пусти, что ты вцепился, как клещ?.. — и, вырвав руку, Дариёд заспешил дальше.

Мимо, обгоняя, спешили те, кто помоложе и проворнее, на ходу переговаривались:

— С башни уже видно воинов Искандара!..

— Идут!..

— Конец владычеству персов!..

— Говорят, Искандар женился на согдийке.

— Я тоже слышал. Говорят, девушка так красива, что он не захотел унизить ее, сделав наложницей. Пришлось жениться, соблюдя все обычаи…

— Чему радуетесь, глупцы? Мало кишлаков наших он уже сжег?.. — бросил вслед молодым джигитам Дариёд.

— Там не пожелали его власти, захотели остаться верными персам! — огрызнулся один из них.

Македоняне бесконечным потоком двигались по дороге, словно по руслу. Топот копыт сливался в сплошной гул. Над степью, повторяя изгибы дороги, как гигантский рыжий дракон, зависло облако пыли. Александр ехал шагах в пятидесяти впереди. За ним шествовала, сверкая латами, его агема. У стен Мараканды царь увидел скопление народа. Он был уведомлен, что жители этого сказочно прекрасного города ждут его чуть ли не с распростертыми объятиями, и поторапливал коня. Навстречу выехала небольшая группа конников. Они приближались медленно, наверно, чтобы не слишком пылить. Безоружные. Одежда на них богатая, расшитая золотом, так и сверкала на солнце. Возглавлял группу пожилой седобородый мужчина, превосходно для своих лет державшийся в седле. Он был в бежевом халате из китайского шелка, на голове такого же цвета лихо заломленный островерхий колпак с белым пышным пером впереди, прикрепленным рубиновой брошью. Наверно, это и есть Намич. Сам едет на сером коне в яблоках, в поводу ведет белого, с гибкой шеей, удивительно красивого…

Александр натянул поводья и вскинул вверх руку. Агема позади остановилась. Послышались голоса команды, уносящиеся все дальше, вдоль вытянувшегося до самого горизонта войска.

Намич спешился. Его примеру последовала вся свита. Правитель передал поводья обоих коней подбежавшему сановнику и направился навстречу царю, зорко в него вглядываясь, хотя еще не мог различить очертаний его лица. Одет был Искандар по-восточному. Значит, правду говорят, что в его придворный ритуал давно проникли восточные элементы. Царь стал носить персидские одежды и пригласил персов в охрану. Даже способ, каким его теперь подсаживали на коня, был заимствован у персов. И вообще он, видать, чувствовал склонность к образу жизни персидских владык. А в последнее время ввел для своей свиты обряд коленопреклонения с последующим поцелуем руки или края одежды, что у них называется проскинезой. Такой обычай в Македонии не был принят, и это, говорят, вызвало сильное раздражение в близких царю кругах.