— Вот потому я и бегу. Прощай.

Артык, незаметно улыбаясь в усы, ухватил Зотова за стеганку:

— Погоди! У меня же еще куча вопросов!

— Вечером, Артык. Вечером обо всем потолкуем. Вырвавшись, Зотов затрусил вниз по насыпи, обернулся на ходу, снял кепку и помахал Артыку.

Глава четырнадцатая

АННАМУ НЕ ВЕЗЁТ

кскаватор трудился, не зная устали. Ковш его наклонялся к земле, поднимался, опять наклонялся — словно творил молитвенный обряд. Гора вынутого грунта заметно росла сбоку от экскаватора.

Неподалеку виднелся домик-вагончик, рядом с ним палатка. А вокруг пустыня, испятнанная редкими кустами.

День выдался безветренный, воздух словно застыл, как горячая лава, и без того невыносимый зной все усиливался, жег, как огонь.

У домика хлопотала пожилая женщина, в длинном широком платье, подпоясанном кынгачем *. Ей приходилось следить сразу и за тамдыром, из которого вырывалось пламя, и за казаном, стоявшим на очаге — в казане бурлила гайнатма*. Торопливо подняв крышку с казана, женщина попробовала, достаточно ли в гайнатме соли. В лицо ей ударил густой душистый пар. Женщина опустила крышку и метнулась к там-дыру, чтобы поправить огонь. От тамдыра она опять устремилась к казану. Потом поспешила в дом, где в большой миске, закутанной в полотенце, подходило тесто. Еще чуть-чуть и оно выползло бы из миски.

Женщина вынесла миску во двор, расстелила возле тамдыра кендирик *. Разделив тесто на шесть частей, она слепила шесть лепешек и каждую несколько раз проколола дуртгучем *, чтобы лепешка не вздулась при выпечке. Дождавшись, когда огонь в тамдыре приутих, женщина натянула нарукавник и одну за другой, предварительно положив каждую на репиду * пришлепнула лепешки изнутри к стенкам тамдыра. Они тут же зазолотились, зарумянились. Женщина побрызгала на них водой, помешала кочергой угли в тамдыре.

Судя по всему, это была рачительная хозяйка: она прихватила с собой на стройку всю кухонную утварь, которая могла бы тут понадобиться!

Присев немного передохнуть, женщина глянула в сторону экскаватора. Оттуда шла к вагончику стройная девушка в голубом комбинезоне; несмотря на жару, голова у нее была повязана тонким платком, укрывавшим волосы от пыли. Когда она приблизилась, женщина, отдыхавшая у тамдыра, узнала в ней учетчицу Марину. Это была русская девушка, белолицая, светловолосая.

Старательно выговаривая туркменские слава, она обратилась к пожилой женщине:

— Вам не нужно помочь, Бостан-эдже?

— Нет, Марал-джан. Нет.

Бостан отвечала девушке коротко и внятно, дабы та могла понять ее. Сама она совсем почти не знала русского языка.

Марина посмотрела на чуреки:

— Ой, уже испеклись! Какие красивые!

— Хорошие чуреки, хорошие, — согласно закивала Бостан. — Жар в тамдыре хороший.

— Может, надо в казане помешать?

— Я уже мешала. Обед скоро будет готов.

Она горкой положила на широкое блюдо румяные чуреки. Они и правда были красавцами и, казалось, улыбались женщинам. Пахли они так аппетитно, что Марина сглотнула слюну. Взяв один чурек и перекидывая его с ладони на ладонь, — такой он был горячий, — она с восхищением воскликнула:

— Красивый какой, как солнце! Так и хочется поцеловать его!

— А ты не стесняйся, дочка Попробуй.

— Я понесу их, Бостан-эдже.

Подхватив блюдо с чуреками, Марина направилась в тень, которая падала от вагончика. Бостан-эдже, покачав головой, пробормотала ей вслед:

— Ох, дочка, разговариваем мы с тобой — будто слепые камешками перекидываются.

Забрав кендирик и другие обеденные принадлежности, она тоже побрела за вагончик.

В это время Марину позвали с экскаватора, она ушла и по дороге столкнулась с Аннамом, который медленно, тяжело шагал к вагончику. Лицо у него было мрачное, расстроенное. Марина бросила на него обеспокоенный вопросительный взгляд: что, мол, с тобой случилось, но он отвел глаза в сторону, молча прошел мимо.

Бостан раскладывала на сачаке чуреки — чтобы они немного остыли.

Не перекинувшись с ней ни словом, Аннам сел на бочонок с водой, уткнул голову в ладони…

Бостан видела, что сын чем-то угнетен, но не хотела растравлять его раны досужими расспросами. На сердце у нее было тревожно, она чувствовала сыновью боль, как свою…

Что же это с ним такое могло стрястись? Может, захворал? Но тогда он сказал бы: «Мама, нездоровится мне что-то, свари-ка лапшички да поперчи ее покрепче». Он всегда при простуде, при головной боли прибегал к этому испытанному средству, после горячей лапши с перцем с него семь потов сходило…

А может, он вспомнил об отце?.. О, война проклятая, сколько унесла она дорогих жизней! Бостан горько вздохнула… Сама она поседела раньше времени, получив черную весть о гибели мужа. А Аннам, уже когда война закончилась победой, долго еще приставал к ней: «Мама, когда же отец вернется? У Дурды уже вернулся и у Гыды вернулся, а моего все нет, а мне так охота его увидеть!»

Всю послевоенную жизнь посвятила Бостан Аннаму, единственной своей радости.

Она посмотрела на сына, тот сидел, не двигаясь, в угрюмой, страдающей позе.

Да, у мальчика заноза в сердце, — чем же помочь ему?.. Уж не поругался ли он с кем-нибудь? Непохоже это на Аннама, Он и в детстве-то ни с кем не ссорился, характер у него смирный, спокойный. Вай, неужто же от Мухаммеда ему влетело? Так ведь если Мухаммед бранит кого из своей бригады, так только за дело, и Аннам не маленький, чтобы обижаться за это на своего бригадира. Мухаммед заботится об Аннаме. Он ведь знает, как любил его отца, Сары-ага, дед Ан-нама, Гандым-ага…

Что же стряслось с Аннам-джаном?..

Размышляя о сыне, Бостан-эдже возилась с обедом. И не выдержало все-таки материнское ее сердце. Проходя мимо сына, она как бы между делом спросила:

— Ты не устал, Аннам-джан?

Аннам поднял голову:

— Нет, мама.

— Может, заболел?

— Я здоров как бык.

Бостан-эдже отнесла к сачаку миски и вернулась к сыну:

— Не нравится мне твой вид, сынок. Сидишь как в воду опущенный.

— Я себе самому не нравлюсь!

— Ой, сынок…

— Да, да, мама! У твоего сына на плечах не голова, а тыква! — Унылое выражение на лице Аннама сменилось сердитым, и сердился он, судя по его словам, на себя. — Я ведь был неплохим шофером, а, мама?

— На тебя никто не жаловался. Все хвалили.

— Вот и надо было мне им оставаться. А я решил прыгнуть выше собственной головы. Полез на экскаватор… Да разве под силу мне эта махина? Не могу я с ним сладить…

— Ты ведь еще ученик, сынок.

— Плохой ученик. Никуда не годный! Не слушается меня экскаватор. — Аннам глубоко вздохнул: — Сейчас вон трос лопнул…

— Какой такой трос, сынок?

— А тот, что возносит ковш к самому небу.

Бостан-эдже обессиленно опустилась рядом с сыном на связку саксаула, сокрушенно мотнула головой:

— Вай, сынок, и ковш больше не молится земле?..

— Экскаватор в простое.

— Ты ведь говорил, что это чудо заменяет тысячу человек. И ты поломал его?! Сколько же тебе придется за это платить?

— А, мама, дело не в деньгах. Совесть меня мучает, ведь каждая минута простоя — в убыток стройке, народу! А тут работа на несколько дней задержится. Сорвется план по выемке грунта из канала. Да и товарищи мои могут пострадать. Без заработка останутся. А уж Мухаммед наверняка схватит выговор. Трос-то не так просто заменить, с запчастями у нас прямо горе.

Бостан опять покачала головой:

— Недаром молвится, что беда таится меж бровью и глазом. Ты-то ведь у меня старательный, бережливый, гвоздю не дашь пропасть…

— А у меня трос полетел! Я, мама, и правда уж так стараюсь… Но вот видишь: хотел бровь подправить — вышиб глаз. Бестолковый я, видно… Что же де-лать-то, мама?

Бостан смотрела на сына участливо и беспомощно:

— Ну… Скажи о своей беде Мухаммеду. Уж он-то тебя выручит.