— Ну-ка, поймай-ка быстренько Рахмет.

Бабалы и не подозревал, что в машине Ханина находилась рация. Молодой парень оказался радистом.

Как выяснилось позднее, Новченко тоже не отправлялся в дальнюю дорогу без рации и радиста — если их не было в других машинах.

Молодой радист ушел к своему «газику», и вскоре оттуда донеслись до Бабалы характерные звуки: «дын-н, дын-н…» А спустя минуту радист позвал его, и Бабалы удалось перекинуться несколькими словами с Иваном Петровичем. Зотов подтвердил, что у Нуры действительно произошел, по его выражению, «небольшой конфликт со скрепером», но нога не сломана, не вывихнута, а лишь сильно ушиблена. На всякий случай его на неделю положили в больницу.

У Бабалы словно гора с плеч свалилась. Зотов не мастер был на утешительную ложь, и если он уверял, что ничего страшного не приключилось, значит, так оно и было на самом деле.

Когда он вернулся к месту привала, шоферы все уже успели убрать и сложить в машины.

И Новченко зычно скомандовал:

— По ко-оням!

Глава шестнадцатая

ЧУДЕСА В ПУСТЫНЕ

есь дальнейший путь они проделали при полном безветрии. И хотя колеса «газиков»

крутились резво и споро, пыль из-под них почти не поднималась.

Здесь редко ступала человеческая нога. Дайхане, собирая хворост на топливо, не отваживались забрел дать в глубь Каракумов — хотя тут было чем поживиться. Не забиралась так далеко, и скотина в поисках корма. И потому растительность на пути «газиков» становилась все гуще. Все чаще встречался саксаул, стволы которого поражали своей толщиной, и сазак* с такими крепкими ветвями, что на каждую можно было бы подвесить по барану. Растения эти образовывали целые рощи, сады…

Новченко равнодушно взирал на все это богатство — ему, видно, не довелось всласть изведать всю благодать тепла, которое дарили туркменам саксауловые дрова. Бабалы же знал цену этому топливу и предпочел бы его и углю, и торфу. Глядя на заросли саксаула, он представлял себе недалекое будущее, когда проляжет здесь канал и пойдут по нему баржи с тоннами саксауловой древесины…

Новченко вскоре задремал, уткнувшись в грудь подбородком. Порой он вздрагивал, выпрямлялся, оторопело осматривался, но тут же голова его снова тяжело свешивалась вниз.

А на Бабалы однообразная дорога навевала воспоминания. Они увели его в Ашхабад, на Крымскую улицу, где он чаще всего встречался с Аджап. Обычно девушка не заставляла себя ждать, спешила к нему с приветливой, чуть лукавой улыбкой. Но сейчас, в мыслях, он разгуливал по Крымской в полном одиночестве. Аджап не появлялась, и редкие прохожие косились на него с сочувствием или подозрением…

Бабалы тряхнул головой, словно пытаясь избавиться от этого безотрадного видения. Но оно соответствовало действительности: ведь он и в самом деле один, Аджап от него далеко-далеко, и глубокой межой лежит меж ними неизвестность, самое худшее из всех гол!

Совсем недавно он получил от Аджап еще письмо, — оно ничем не отличалось от предыдущего, назначение у Аджап оставалось прежнее: Карамет-Нияз.

Как видно, отец, уехавший в Ашхабад, не успел еще ничего предпринять. Он ведь обещал Бабалы похлопотать в министерстве за Аджап, а старик умеет держать слово. Прощаясь с Бабалы, он сказал: «Не беспокойся, сынок, я все улажу. Для меня это проще, чем добавить сметаны в лапшу». Что же он тянет? Ведь у него нет обыкновения откладывать дело в долгий ящик, если уж берется за что, так со всей присущей ему энергией, и любит повторять, что надо печь чуреки — пока тамдыр горячий.

Может, он заболел по дороге и так и не попал в Ашхабад? Или родители Аджап, когда он рассказал им о своей миссии, дали ему от ворот поворот: дескать, и не надейся, что мы отдадим дочь замуж за человека, который чуть не вдвое старше ее! Да еще успел за свою жизнь прожить две жизни… А может, они сказали ему, что надо обождать, хорошенько все обдумать, а нетерпеливый старик разобиделся и сгоряча покинул их дом?

Всякое могло быть, и Бабалы оставалось только заниматься предположениями.

Но так или иначе, а отец должен был поставить его в известность о любом исходе. А если захворал, так тоже сообщил бы об этом. Но он молчит, словно набрал в рот кислого молока.

А ведь уже лето. И если у Аджап ничего не изменилось, то она вот-вот должна пожаловать в Карамет-Нияз…

Вдруг «газик» резко затормозил. Новченко, проснувшись, ухватился обеими руками за стальной поручень, а Бабалы ударился грудью о переднее сиденье.

Придя в себя, Новченко сердито спросил:

— Василий?.. Что это еще за фокусы?

— Сергей Герасимович… Змея!..

— Где змея?

— Вон, под колесами.

С опаской выйдя из машины, они увидели огромную кобру, раздавленную передними колесами «газика». Изо рта у нее шла кровь, высунутый язык еще шевелился. Шея в одном месте была раздута, как шар.

Глянув на змею, Бабалы сказал:

— Она недавно суслика заглотала. Зачем ты ее задавил, Василий?

Шофер даже поежился от свежего воспоминания:

— Так она ж в машину собиралась прыгнуть!.. Гляжу: лежит, а башка ее чуть не на метр поднята. У меня аж мурашки по спине побежали.

— Никуда бы она не прыгнула. Змеи от человека-то удирают, не то что от машин. Тем более она только что отобедала.

Вытерев платком глаза, которые слезились у него то ли от солнца, то ли спросонья, Новченко пошутил:

— Будем считать сие происшествие символическим. Пусть наше наступление на пустыню раздавит или обратит в бегство всех змей… в человеческом облике.

Солнце уже перевалило за полдень, тени от растений заметно удлинились. Зной, правда, не спадал, но дышалось на свежем воздухе легче.

Впереди, не так уж далеко, виднелись столбы пыли, но поднята она была не ветром, а машинами, рывшими канал.

Новченко махнул рукой:

— Василий! К каналу!

«Газик» покатил дальше, навстречу длинной серожелтой стене из пыли.

Все различимей становились бульдозеры, экскаваторы, скреперы, выстроившиеся нескончаемым караваном вдоль трассы будущего канала.

Новейшая техника, подчиняясь самоотверженной человеческой воле, штурмом брала просторы Каракумов.

Когда «газики» остановились возле ближайшего скрепера, из кабины спрыгнул на песок, вязкий, как ещё не загустевшее тесто, крупный, могучего телосложения мужчина. Лицо его и одежда были покрыты толстым слоем пыли. Радушно и независимо поздоровавшись с начальством, он снял пылезащитные очки, вытер рукавом пыль с лица, и только тогда Бабалы узнал в нем Мотды Ниязова, с которым ему уже доводилось работать.

— Мотды!.. Ты?!

Мотды широко, добродушно улыбнулся:

— Что, здорово меня преобразила пустыня?

— Ничего, Мотды, — одобряюще сказал Бабалы. — Говорят, за ветром следует благодатный дождь. Считай нынешнее свое второе одеяние, эту вот пыль, предвестником завтрашнего расцвета Каракумов! Ведь ты покрылся ею в борьбе с пустыней.

— Так точно! Она изо всех сил сопротивляется, ну, мы еще посмотрим, кто кого!

Новченко, видно, тоже понравился богатырь Мотды, повелитель пустыни. Он дружески похлопал скрепериста по плечу:

— Молодчина!

Когда же он перевел взгляд на скрепер, брови его удивленно поднялись:

— Постой-ка!.. Ты что ж это, роешь канал не вдоль, а поперек?

Мотды с простодушным видом подтвердил:

— Так точно, товарищ Новченко!

В голосе начальника строительства зазвучали угрожающие нотки:

— Кто же дал тебе такое указание?

— А никто, — спокойно отозвался скреперист. — Работаю так по собственной инициативе.

— Вот как, по собственной инициативе!.. Это, значит, твоя рационализация? А начальник участка, прораб знают о ней?

— А как же! Весь участок в курсе.

— И все смотрят на твое своевольничанье сквозь пальцы?

— Сергей Герасимович, все уже убедились, что от моей рационализации не вред, а польза.