- Барин!
Я смотрю на широкую парадную лестницу. Это Павел Варламов, камердинер моего отца; он больше пятнадцати лет служил у него. – Барин, я всегда ждал моих господ. Прошло уже так много времени, что... здесь я чувствую себя как в могиле. В первый день каждого месяца приходит наше жалование, но мы не знаем, от кого оно. Точно не от нашего старого барина, во всяком случае, он остался бедным, ведь он смог взять с собой только двадцать пять фунтов багажа в Германию, и ваша мать тоже. – Павел, – сказал мне ваш отец на прощание, – подожди, пока война не кончится, и тогда я вернусь. И вот теперь я жду так долго, барин... Крупные слезы стекали по его впалым щекам.
Я заботливо хлопаю его по плечу. Мне кажется, что я вижу сон.
- Все подготовлено уже для вашего приема, барин, – говорит он с благодарной, тихой улыбкой.
Я вижу, как слуга помогает Фаиме снять пальто.
- Где Ахмед? – спрашиваю я Павла.
- Ах, барин, он исчез сегодня рано утром, хоть он и знал, что вы приедете. Нас всех известили достаточно своевременно. Но его ничем нельзя было удержать. Я так разозлился, что даже хотел влепить ему пощечину, но эти азиаты такие люди, у них всегда эта улыбка, по которой православный никогда ничего не поймет. Один Бог знает, где он шатается почти ежедневно. С тех пор как вы исчезли, Ахмеда как будто подменили, он никогда не остается дома. Он стал худым, усталым, изможденным. «Женщины доставляют мне огорчение», – сказал он недавно. Они больше не будут рады ему.
- Как только он придет, сразу отошли его ко мне, Павел, а я уж возьмусь за парня, да я просто вышвырну его, если он не исправится!
Я бросаю пальто на руки верного слуги и несусь по лестнице, покрытой светлым, пестрым ковром; Фаиме едва ли поспевает за мной.
С девочкой я прохожу все комнаты. Мои глаза не могут наглядеться. Салоны, приемные, спальни, мои комнаты, каждый угол известен мне, каждый мебельный гарнитур знаком мне, каждое кресло, каждая книга, все осталось в таком виде, как его покинули, даже на ночном столике моего отца лежит еще книга: «Описания Эммин-паши из Африки»; в ней старая закладка. Шкафы полны одежды, белья, посуды, хрусталя серебра, все ждет возвращения. В душевой на привычных местах висят полотенца, мылом уже попользовались, им как раз недавно кто-то быстро вымыл руки. В столовой накрыт стол.
Десять часов вечера.
Павел открывает дверь моего кабинета, за ним стоит молодой человек, Ахмед. Он тщательно выбрит и причесан и одет в свою обычную ливрею. Он кланяется. По его худому лицу можно подумать, что он очень долго болел, только глаза его блестят от радости. Едва заметно взгляд его скользит к Фаиме, искра воодушевления, потом он снова глядит на меня.
- Принеси свежий чай и виски с содовой, но быстро! – прикрикнул я на него. Новая искра... Я знаю эти глаза – это глаза Фаиме. Они поняли меня.
Через несколько минут дверь снова бесшумно раскрывается. Ахмед и Павел приносят поднос и закатывают низкий столик. Новая посуда, сладости и маленькие печенья соблазнительно выложены татарином на белой скатерти. На подносе остаются высокий, тонкий стакан содовой воды с бутылкой виски, рядом с ними лежат венчик и салфетка.
- Иди за мной, – коротко я говорю Ахмеду, целую Фаиме руку, и пока Павел немного дрожащей рукой убирает со стола использованную посуду, наливает свежий чай в чашки, спрашивает о пожеланиях девушки, я выхожу из комнаты.
Беззвучно, как тень, татарин следует за мной.
Дверь закрылась за нами. Мы одни.
- Я очень недоволен тобой, Ахмед..., – начинаю я, пока он проходит через комнату, поплотнее задергивает занавески и делает вид, что приводит комнату в порядок. Дверца большого книжного шкафа открывается и закрывается, портьеры приводятся в порядок.
Кроме нас в комнате никого нет, никто не услышит то, что мы должны сказать друг другу после долгих месяцев.
Это короткие, беглые слова, ответы так же коротки.
Я знаю, что меня будут допрашивать сегодня вечером.
Я укладываю Фаиме спать и прощаюсь с нею. Она смелая, моя маленькая татарка. Ее глаза очень серьезно глядят на меня.
Я знаю: если мне не доведется вернуться, то она последует за мной
Потом я снова один на один с Ахмедом.
Внезапно глаза татарина становятся колючими и полными ненависти. Он весь обращается в слух, и как кошка прыгает в мою сторону, хватает бутылку с содовой водой, вода дико пенится в стакане... дверь открывается. Входит комиссар уголовной полиции. Я с трудом делаю несколько глотков.
- Господин доктор Крёгер, я убедительно прошу вас следовать за мной. На лице мужчины лежит дежурная улыбка.
На широкой лестнице стоит Фаиме в пестром бухарском домашнем халате.
- Возвращайся скорее, Петруша, я буду ждать тебя, – шепчет она мне.
Я беру себя в руки и шаг за шагом, по каждой отдельной ступеньке покрытой ковром лестницы, спускаюсь вниз на первый этаж, к выходу. Швейцар помогает мне надеть пальто, я немного тяну время. Взгляд на лестничные ступени, по которым я только что спустился, и я ухожу.
Навсегда...?
По ночному освещенному городу, по знакомым улицам, заполненным людьми в гражданской одежде и в военной форме, машина доставляет меня в предназначенное место.
В зале заседаний меня, кажется, уже ждали, так как все глаза направлены на меня. Я узнаю несколько знакомых, в том числе также и друзей. В стороне сидят судьи и пристально смотрят на меня.
Мы смотрим друг на друга как враги перед близким боем. У нас не будет жалости друг к другу. Тут не может быть бережного обращения, так как один из нас обязательно проиграет, непременно должен будет проиграть.
Мне было известно, что одна из самых способных голов, судебный следователь по особо важным делам, господин Орлов, взял следствие в свои руки. Не было ни одного уголовного дела, которого он не раскрыл бы[6]. Мои глаза искали его гладко выбритый череп и блестящие очки, но я не находил его. Может быть, он и присутствовал, но был переодетым.
Бой начался.
Первое ходатайство звучало так: безотлагательно перевести меня в крепость.
Ходатайство было отвергнуто...
Я опустил глаза к земле: невидимый фронт во вражеской стране еще не прорван.
Внезапно последовали вопросы.
- Вы часто приглашали к себе военного министра Сухомлинова, он бывал даже очень часто у вас, не правда ли, господин Крёгер? – спросил комиссар.
- Он приходил, но редко.
- Однако лично вы особенно часто имели с ним дело, – вмешался другой комиссар.
- Только если речь шла о специальных больших заказах, если это было в сфере его личной компетентности, в остальных случаях наши служащие вели переговоры с начальниками соответствующих департаментов и отделов.
- Но вас очень часто видели в военном министерстве.
- Если речь шла о специальных заказах, тогда это, пожалуй, требовалось, так как всегда многое нужно было выяснить, подробности исполнения и так далее...
Часами продолжался допрос, и он был подобен ураганному огню, заградительному огню, который не вызывал другой мысли, кроме признания, измены. Изможденный голодом, на исходе своих сил и полубезумный от постоянного хаоса вбиваемых как молотком вопросов, я вернулся домой. Это были одиночные допросы, затем очные ставки, потом снова одиночные, потом вместе со многими другими. Неуклюжие и ловкие попытки запутать, подтолкнуть к внезапному признанию, дать выскользнуть хоть одному словечку – все это пока что потерпело неудачу.
На следующий день допрос был возобновлен с новой силой. Наверное, господин Орлов собственной персоной присутствовал во время этой атаки. Но я его не видел. Пусть это звучит смешно, но я твердо убежден, что он сидел под столом, который был покрыт зеленой скатертью, спускающейся до земли, столь искусны были вопросы, заданные мне, и их скрытый смысл.
Были доставлены конторские книги наших чугунолитейных предприятий, и многие поставки подвергнуты перепроверке, так как туда были внесены суммы, полученные от нашего завода различными геодезистами, работавшими в свое время в крепостях или поблизости от них. Эти бухгалтерские записи абсолютно совпадали со сделанными мной показаниями и объяснениями. Поставки товаров, в свою очередь, можно было безупречно проконтролировать в соответствии с расписками о подтверждении получения и о подтверждении количества. Мои отношения с называемыми мне лицами всегда можно было проверить на основании документов, все равно, встречались ли мы у границы, за рубежом или в другом месте. Меня обвиняли, что я передавал немецкой разведке документы об измерениях глубины различных рек в Польше, где теперь шли военные действия, что пробивал для различных фирм заказы на строительство и ремонт укреплений по низким ценам. Все это обосновывалось тем, что армии Центральных держав форсировали реки в самых удобных местах, чувствуя себя как дома, и что их артиллерия с неестественной надежностью сразу уничтожала самые чувствительные места крепостей.
