Там оно, теперь я вижу его... безумие!
«... Внимание! Вода спадает! Вода уже спала! Вода спадает! Уходит все больше!...»
Косо искривленный рот с трудом произносит слова. Это вздор, но...
Нет, это факт!
Вода спадает, как будто бы у камеры есть сливной клапан.
Я остаюсь жив...
Еще дважды мне пришлось перенести эту борьбу. Я едва повинуюсь моим смешным командам. Все во мне сломалось.
Дважды мне пришлось обгрызать себе ногти, это мой счет времени – от восьми до десяти недель.
Земля трескается под ногами. Засов моей двери лязгает. Она раскрывается. Тусклый свет фонаря.
Я вижу!
Блестящие штыки, темные лица, лужи воды.
«Подойди! Ступай!»
Я еще раз ощупываю мою дверь. Она все еще тверда... Темный коридор, шаги по мокрой земле, ступени ведут наверх, бледный свет слепит меня. Я стою на дворе.
Дождь льет как из ведра.
Я поднимаю лицо к небесам, я дрожу. Мое лицо, распростертые руки мокнут, мои губы смачивает чистая вода, и неземная сила высоко поднимает меня. Я не чувствую тяжести тела...
Я обессилено падаю...
Медленно, как после наркоза я просыпаюсь. Я слышу где-то голоса, не понимая их. Приятное чувство медленно растекается по моему телу, так как по прошествии долгого времени я снова чувствую соприкосновение с материей, так как кто-то накрыл меня, и как раз это чувство, вместе с телесным теплом всех конечностей, позволяет мне полностью проснуться.
Я снова слышу голоса.
-Я же вам говорил, что не могу знать, когда немец будет пригоден к допросу. Работа сердца очень слаба.
- Но он все же останется жив, или...?
- Да, без сомнения. Но вам придется еще потерпеть, дня два-три, по меньшей мере.
- Я как раз рассказывал вам, что Николая Степановича понизили в звании. Он вообще не подумал о немце. Это чудо, что парень остался жив. Шесть человек захлебнулись в казематах, так как вода поднялась слишком высоко, и он не сообщил об этом сознательно или из халатности. Представьте себе, немец захлебнулся бы – старший лейтенант был бы... Проследите ради Бога, Григорий Фадеевич, чтобы этот человек стал пригоден для допроса как можно скорее, начальство очень сердится.
- Но я все-таки не волшебник, и все знают, в каком состоянии находился парень. Такой великан, и неделями одна водянистая баланда. Что там от него могло еще остаться? Все придется предоставить времени, кроме того, пусть, наконец, сформулируют и вопросы к нему, на которые он должен ответить. Доложите, что я вам сказал. Больше я ничего не смогу сделать!
- Однако не давайте ему слишком много есть, он должен оставаться слабым и расстроенным...
- Я это знаю! Ступайте теперь! – послышался резкий голос.
Голоса умолкли, дверь закрылась. Кто-то ходил туда-сюда, двигался стул, шелестела бумага, и распространился проникающий запах карболовой кислоты.
Кто-то считал мой пульс, снова и снова контролировал удары. «Проклятье, проклятье», слышал я бормотание, потом игла впилась в мое тело. «Жалкое человеческое мучение, лишь бы парень умер не под моими пальцами!» – снова шептал голос, мягкая рука легла мне на голову, лоб, тщательно укутала меня. Еще долго шаги бродили туда-сюда...
Я поднимаю тяжелые веки. Маленькая, светло покрашенная комната, на противоположной стене большое зарешеченное окно, стол, стул, на нем бутылки, перевязочный материал, блестящие инструменты. Я лежу на походной кровати, укрытый двумя серыми попонами, на теле я чувствую чистое, пусть и грубое полотно. Голова лежит на мягкой, белой подушке.
Внезапно как в калейдоскопе приходят и уходят, стекаются вместе и расходятся картины прошедшей жизни. Я избежал смерти в темной камере. Что ждет меня теперь?
Допрос – а затем – итог...?
Моя судьба, мое счастье всегда благоприятствовала мне. Оно всегда улыбалось мне, щедро и озорно.
Как сын богатых родителей, я только в небольшой степени познал родительскую любовь и нежность.
Мой отец, высокий и белокурый, был типом того гениального культурного европейца, который вступает в железную борьбу даже с чертом, мужчиной, который мог сделать возделанным каждый маленький клочок земли. Моя мать, невысокая и темпераментная, умная и осмотрительная, красивая и всегда ухоженная, управляла своим имуществом сама, и остальное время должна была посвящать своим общественным обязанностям. Заниматься детьми считалось недостаточно изысканным. Да у нее не было и времени на это. Оплаченный штат гувернанток, воспитателей и лакеев оживлял наш большой дом. Ангелом-защитником против услужливых духов была моя кормилица. Непонимающе и удивляясь смотрела она в мои тетради и каракули, которые позже, после самого большого труда, тем не менее, превращались в буквы. Они для этой женщины навсегда оставались загадкой. Она улаживала споры между мной и воспитателями специфическим и решительным образом, и если эти «сукины дети» не слушались, она ударяла кулаком по столу: «Оставьте теперь в покое моего ребенка!» и соответствующий мучитель умолкал. Вечером эта женщина, которую я любил больше чем свою мать, вела меня в мою спальню, ставила меня на колени, даже преклоняла колени рядом со мной, складывала мои нерасторопные пальцы для молитвы, и непонимающе, но с обилием благоговения я повторял перед иконами и горящими лампадами [масляными лампочками] слова ее простой молитвы. Полузакрытыми веками я видел, как моя кормилица крестится, улыбаясь при этом тихо и заботливо. Свет лампады падал на белокурые, в середине тщательно зачесанные волосы и на простое лицо этой женщины. Все вокруг меня было тогда спокойствием, и в счастье – я улыбался в ответ. И по ночам, стоило мне лишь пошевелиться в маленькой кровати, эта женщина тут же появлялась, заботливо накрывала меня, шепча спящему любящие, добрые слова.
Излучая радость, она приветствовала меня утром. Она снова была тут, красивая, чистая и любящая.
Мы оба решительно вели будничную борьбу против наших врагов и похитителей моей свободы.
Незабываемо, как бесконечная красная нить проходит сквозь всю мою жизнью вера в Бога. Непоколебимая вера, которую эта чудесная женщина дала мне во всей ее наивности.
Я был очень болен. У консилиума врачей больше не было надежды на мое выздоровление. Неосторожно кто-то проронил слово «умрет».
- Скажи, мне теперь придется умереть? – спросил я свою кормилицу.
- Ах, вздор, врачи ничего не понимают.
- Но почему же ты тогда плачешь?
- Я так сержусь на всех этих глупцов!
- Скажи, причиняет ли смерть боль?
- Нет, дитя мое, совсем не причиняет.
- Как же это все-таки, вообще, со смертью, когда все же умирают? Знают ли об этом точно? Нельзя ли сделать что-то против смерти?
- Смерть – самое прекрасное в жизни, – сообщила мне моя кормилица. – Бог – это твой настоящий отец, в его доме ты становишься таким счастливым, как никогда не сможешь быть счастлив на Земле.
Ночью я неоднократно просыпался. Вдали, в свете лампады различные бутылки с лекарствами мерцали мне враждебно, так как я ничего больше не хотел знать о них. Отец оставил мне мою волю и заметил благосклонно: «Ты – настоящий мекленбургский упрямец! Такой же, как я сам!» Рядом с моей кроватью, стоя на коленях, молилась моя материнская покровительница. Я тянулся к ее белокурой голове, целовал ее, тянул ее ко мне, она ложилась рядом со мной, и так я засыпал, положив свою горячую от жара голову на бархатистую кожу ее груди.
Настал рассвет. Я проснулся, печально разочарованный. Я не умер.
Все шептали: «Кормилица вымолила здоровье ребенку». Мой отец подарил ей тогда великолепный дом в ее родной деревне.
В десятилетнем возрасте меня привезли в закрытый пансионат в Швейцарии. Час расставания с моей кормилицей долгие месяцы отражался на моей душе. Это была первая горькая боль. Я поддерживал верную дружбу с моими новыми приятелями. Мой отец позаботился об умелом спортивном образовании и первоклассных преподавателях, один аттестат зрелости следовал за другим, последовали большие поездки по дальним странам, я стал мужчиной с крепкими кулаками, чистыми помыслами и озорно смеющимися глазами жителя Балтийского побережья. Я писал моей материнской подруге в деревню пылкие любовные письма и рассказывал ей тогда о первых уже не безгрешных любовных приключениях. Ее внезапная смерть оставила меня совсем одиноким. От ее могилы я удалился с болью в сердце. Но вера в Бога и бесстрашие перед смертью, однако, навсегда твердо остались во мне.
