- Ты можешь идти, но подожди снаружи.

Солдат выпрямляется и облегчено вздыхает.

- Хорошо! – обращается прокурор снова ко мне. – Вы должны оставаться в Омске так долго, пока мы вас не отпустим.

- Слушаюсь!

- Вы должны хранить молчание о причине вашего допроса.

- Я считаю это само собой разумеющимся!

Я выхожу из зала. Снаружи стоят мои оба часовых, вокруг них толпа любопытных. Теперь они глазеют на меня. Меня ведут в гостиницу.

- Мы должны остаться здесь на несколько дней, Фаиме. Военный суд еще не отпускает меня, вероятно, меня вызовут для показаний еще раз. Тебе не нужно бояться за меня.

- Это правда, Петр...? Мне не нужно за тебя бояться?

-Нет, нисколечко, дитя мое.

Мы едва успели покончить с обедом в нашем номере, как часовой открыл дверь, и вошел хорошо одетый господин среднего возраста, уже несколько располневший.

- Меня зовут Попов, господин доктор Крёгер. Я очень хорошо знаю господина вашего отца, с которым я уладил одно большое дело. Я – директор Государственных шахт Омска. Мое почтение.

- Я с радостью слышу, что вы в это время неприязни и озлобленности помните еще о немце, господин Попов. С этими словами я подаю мужчине руку. – Это моя жена, – представляю я Фаиме.

- О, совершенно очаровательная и экзотическая дама, господин Крёгер.

Вдруг мужчина подыскивает слова. – Впрочем... я прибыл к вам, чтобы составить вам, если вы это мне позволите... небольшое общество... Прокурор, который допрашивал вас, – мой личный друг. Я слышал от него, что вам придется на несколько дней остаться в Омске. Хоть мы живем здесь не так, как в Петербурге, но у нас есть все же несколько очень скромных возможностей для развлечения. Не хотите ли вы провести время за этим? Я охотно пригласил бы Вас, вы должны быть моим гостем, как я часто был вашим в Петербурге.

- Это очень любезно, господин Попов. Времена изменились, к сожалению, и в вашем великодушном жесте вы забываете, что у меня теперь нет никакой хорошей репутации в вашей стране. Вы занимаете столь важную и заметную должность во время войны, что такая любезность могла бы только навредить вам. Я был бы очень огорчен этим.

- Я уже подумал об этом, но пусть это будет моей заботой. Я хотел бы только знать, отвергаете ли вы мое предложение, господин Крёгер?

- Отвергаю ли? Нет, совсем наоборот, я очень рад, но я вовсе не хотел бы, чтобы старый клиент моего отца предстал из-за этого в плохом свете.

Едва мужчина ушел, как дверь снова открылась, и вошел очень помпезный офицер, за ним два унтер-офицера с застегнутыми револьверами.

- Господин Крёгер, у меня приказ выделить вам двух новых конвоиров для сопровождения. Я отправил других в казарму, чтобы они смогли хотя бы хорошо высыпаться.

- Я благодарю вас, что вы так любезно позаботились о моих «поводырях медведя». Я не мог сдержать улыбку. – Вы позволите мне немного прогуляться? Я хочу сделать несколько покупок... для моей жены.

- Но, само собой разумеется, охотно! Офицер очень элегантно отдает честь. Когда мы, выходя из гостиницы, прощаемся еще раз, он бросает строгий взгляд на обоих унтеров и уходит.

Под военным прикрытием я ходил с Фаиме по улицам. Любопытные даже преграждали нам путь время от времени. Но мои оба новых «поводыря медведя» снова и снова создавали дистанцию между мной и пешеходами. Те же сцены происходили также во многих лавках, которые мы с Фаиме посещали.

Вечером прибыл Попов, и мы втроем пошли в ночные рестораны. Он был в исключительно хорошем настроении, неутомимо заботился о самой лучшей еде и лучшем шампанском. Он платил за все, это было для него, он повторял это снова, радостью.

- Я татарка, господин Попов, я живу строго согласно законам моих предков, и наша религия запрещает нам пить алкоголь, а также курить.

- А я... я вообще не очень люблю пить, только ради компании, – был мой лаконичный отказ Попову.

- Но это очень жаль, действительно жаль, я действительно хотел бы повеселиться с вами, господин Крёгер, так же как я часто веселился с господином вашим отцом в Петербурге. Это для меня как большая черта под счетом.

- Я вам охотно верю...

Четыре дня я был в Омске, почти постоянно в сопровождении господина Попова или новых солдат. Только в наших комнатах я освобождался от всех них, хоть я и не мог закрывать дверь.

На перроне, незадолго до отъезда поезда, Попов внезапно атаковал меня со всевозможными вопросами.

- Скажите, Попов, вы знаете, все же, хотя бы по имени господ *****, – я называл ему несколько высокопоставленных лиц. – Видите ли, это друзья моего отца, а также мои друзья. Они знают меня уже очень давно, они знают, кто я такой, и они также вытащили меня из тюрьмы. Хотите ли вы еще больше? Мне жаль тех больших денег, которые вы потратили на меня. Впрочем, вы также и не директор Государственных шахт. С этим господином вел переговоры исключительно я. Господина этого зовут Николай Степанович Арбузов. Не так ли?! Прощайте! Передавайте привет..., – и я показал на город Омск и на городскую тюрьму, в которой когда-то находился Достоевский, будучи ссыльным.

Купе было до потолка набито пакетами. В середине всей этой роскоши сидела Фаиме, молча и мечтательно, в руках она держала великолепный букет роз, который подарил ей Попов со множеством комплиментов перед отъездом. Ее пальцы трогали нежные цветы, которые так великолепно пахли. Молча, не радуясь всем этим подаркам, она сидела, погрузившись в размышления. И что я ей все подарил! Бог и «мир»!

- Но почему мое любимое дитя все время молчит?

- Ах, Петя, что это за ужасные люди, которые окружают тебя. Все враги... куда не глянь. Ты ведешь такую борьбу в одиночку... Мои руки такие маленькие и слабые... посмотри на них... они не могут защитить тебя.

- Но они снова и снова придают мне мужество! Разве это ничего не значит? Но ты можешь быть очень спокойна, впрочем, Фаиме...

- Это нехорошо с твоей стороны! Ты скрываешь от меня все неприятное, ты бережешь меня, и я должна только радоваться! В твоей печали и твоих заботах ты хочешь оставаться один.

- Когда ты мне была действительно необходима, когда мне была нужна твоя помощь, тогда я всегда звал тебя; ты знаешь, когда я был болен! Никого не могло быть у меня, кроме тебя! Но зачем мне мучить тебя, рассуждая о возможностях, которые могут случиться, вероятно, а, вероятно, и нет. Я могу каждый час говорить тебе: «Фаиме, я думаю, небо упадет на землю, что нам с тобой делать?», это только измотает нас без толку. Если война закончится, то все будет хорошо, тогда Фаиме каждый день будет радоваться дерзкому Петру, и Петр будет рад его черной Фаиме, так как каждый день солнце будет светить для нас, до тех пор, пока мы не станем старыми и седыми. Глаза девочки уже становились веселее, прекрасный букет цветов соскользнул с колен.

- Ты сама слышала, что говорил Попов, они определенно рассчитывают на то, что война закончится поздней осенью. Представь себе только, насколько прекрасно это будет тогда! Иван Иванович придет тогда к нам и скажет: «Вы совершенно свободны, вы можете делать, чего хотите и возвращаться в Петербург». Мы сразу уедем, получим из дома самый большой и самый красивый автомобиль и уедем за границу, на юг, где тепло. И тогда тоже Фаиме моя настоящая, самая настоящая жена. Она даже сама ведет большую машину. Все люди, которые встречают тебя, будут улыбаться тебе и любоваться тобой точно так, как Попов и многие другие делали это, захотят танцевать с тобой, дарить тебя подарки. Но Фаиме перехитрит всех точно так же, как она сделала это теперь. Пока другие сердятся и ждут ее, она уже давно у ее Петра.

Черные глаза светились как два солнца, они висели у моего рта, блуждали над моим лицом и смотрели мне в душу. Только они понимали меня, никакие другие. Мы распаковывали новые купленные вещи и любовались ими, и мы снова были счастливыми, озорными детьми.

На следующей станции Лопатин, который стоял снова у двери купе в карауле, должен был выйти и принести какую-то еду. С полными руками, с важным, мрачным выражением лица он вошел и только тогда засиял улыбкой по всему лицу, когда уже был внутри купе.