Мы снова пришли на двор. Резкая команда, и шеренги распрямляются.
- Я требую от старосты лагеря ежедневного точного доклада. Ничто не должно выпускаться из виду, ни одна единственная мелочь. Я хочу, чтобы этому точно следовали!
Я перевожу это фельдфебелю.
- Он должен быть лагерным старостой. Скажите ему это, пожалуйста.
- Слушаюсь, ваше превосходительство! Мой земляк заметно обрадован. Пятки сдвинуты, он отдает честь.
Седой генерал приближается к нему и молча осматривает его. Он показывает на Железный крест первого класса, потом дружески кладет ему левую руку на плечо и подает ему другую руку, которую фельдфебель твердо пожимает.
- Не враги, фельдфебель. Все сложно, вы, я!
- Гут, гут! Иван Иванович произносит теперь эти слова, единственные знакомые ему слова на немецком языке, и также подает фельдфебелю руку.
- Товарищи, – говорю я. – Я считаю своим самым большим долгом заботиться о вас, не щадя сил! Пусть Бог подарит нам встречу с нашей любимой родиной!
Резкая команда. Ряды стоят, отдавая честь, пока мы втроем не покинули двор.
Я заметно поправляюсь от моей болезни. Хорошая пища и квалифицированный уход сестры милосердия были для меня теперь самым существенным. Повариха готовила все мои любимые блюда, я должен был только выразить желание, и оно было выполнено. Я сидел за прекрасно накрытым столом, с приличной посудой и вкусными блюдами. С неописуемым наслаждением я надевал каждый день свежее белье. Мои костюмы, ботинки, рубашки, галстуки никогда еще не нравились мне так, как теперь, после месяцев лишений. То, что раньше было для меня самоочевидностью, сегодня означало большую радость для меня.
Теперь солнце пылало. Я плавал в широкой реке. Фаиме не могла решиться на это, она стыдилась купаться со мной. Солнечные ванны, незнакомое в Сибири лечение, сделали меня румяным и снова сильным. Окруженный заботливыми людьми, я вскоре восстановился. Только лишь немногие седые волосы напоминали мне о часах моего отчаяния и болезни.
Это случилось в середине июля.
«Строится гимназия для пятисот учеников!»
Эти слова переходили из уст в уста. Маленький городок Никитино был в волнении. Жизнь и действия приходили в покинутую, потерянную местность. Все жители гордились, они теперь уже важничали. «Никитино должно стать центром цивилизации для самой дальней окрестности».
Почти все военнопленные и примерно триста заключенных были привлечены к строительству. Строители уже прибыли, руководителем всех работ был балтийский немец, архитектор из Риги. Так как моя квартира была достаточно велика для меня, он жил у меня. Мы вскоре сдружились. По его инициативе я получил весь надзор за машинами для обработки древесины. Как голодный я набросился на это задание. Я был необуздан и счастлив.
Утром, едва солнце поднималось над горизонтом, я спешил на работу. Вплоть до наступления темноты я находился среди машин и людей. Я обедал в лесу. Я часто сам пилил, так как обученного персонала не хватало. Пот тек ручьем, но усталость не овладевала мной. Так шли дела день за днем, день за днем, палило ли безжалостно солнце или шел потоками дождь. Так я снова научился смеяться.
Машины днем и ночью вгрызались все глубже и глубже в лес. Беспрерывно падали деревья, превращаясь в доски и необходимый стройматериал. Лес стонал и охал, его тысячелетний сон был внезапно нарушен.
Строительство росло с поразительной быстротой, и любопытные только лишь удивлялись работающим людям и визжащим, пилящим, режущим машинам.
Заключенные, привычные к тупой, непроизводительной работе, рубили деревья с заметным удовольствием. Их питание было великолепным, и обращение вполне хорошим. Архитектор позаботился об этом. Горе тому охраннику, который по старой привычке угрожал побить арестантов, он тогда слышал от балтийца крепкие слова и видел жесты, которые невозможно было понять неправильно. Даже полицейский капитан не решался перечить архитектору.
Между тем в Никитино приходило большое количество писем и заявлений о вступлении. Школьное бюро работало точно так же лихорадочно как мужчины на строительстве. Жители самых отдаленных поселков, маленьких деревень записывали своих детей и приветствовали создание школы. Из хаоса камней, балок и досок возникало импозантное двухэтажное строение. Через свои многочисленные окна оно удивленно смотрело на лежащую вокруг него дикую местность. Оно был ребенком культуры, прогресса, вокруг него, однако, все было серо, мелко и примитивно.
В самом счастливом настроении я однажды вечером возвращался с работы домой. Фаиме забрала меня. Я был грязным после работы с машинами и полностью пропитался машинным маслом. Перед моим домом на посту вновь стоял Лопатин. Вытянувшись по стойке «смирно», он приветствовал меня; со времени моего выздоровления он считал это безусловного уместным.
- Ты мне когда-то давно говорил, когда мы еще маршировали из Ивделя в Никитино, мой дорогой, что у тебя есть невеста, на которой ты хотел бы жениться. Не хочет ли она работать у меня? Я дам ей хорошее жалование, дам, что есть и что пить, и она может жить у меня. В большинстве случаев ты стоишь у меня на посту, Игнатьева больше нет, так что ты теперь можешь храпеть часто. Я больше не буду будить тебя, но, вероятно, это тогда будет делать твоя Ольга?
Лицо солдата покраснело как маковый цветок.
- Это было бы чудесно, барин, когда...?
- Ольга может приехать завтра. Я дам ей деньги, пусть она себе тоже купит красивые вещи, чтобы еще больше тебе нравиться, и тогда мы посмотрим, Лопатин. Ты ведь уже больше не должен стрелять в меня теперь, ты ведь уже знаешь?
- Петруша! Твоя горячая вода готова, – закричала Фаиме, которая между тем пришла раньше, из окна.
- Я иду, любимая!
Я от всей души похлопал солдата по плечу и большими шагами поспешил по лестнице наверх.
Наступил день освящения.
Собралось все население Никитино, все духовенство, полиция и армия. Здание школы было торжественно освящено. Празднично одетый народ пел гимны, и все были заметно взволнованы. Даже начальство из Омска было представлено. Теперь новые учителя и учительницы, на которых все смотрели с удивлением, должны были в будущем учебном году показать, имела ли смысл наша работа.
После освящения большой банкет должен был происходить в помещениях школы.
- Ты сядешь рядом со мной, – шептал мне счастливый Иван Иванович, после того, как он как морж протиснулся через массу людей ко мне. На его груди висел отчетливо и заметно для всех орден. Он сиял как маленькое солнце. Солнце было также в сердце мужчины.
- Я благодарю тебя, Иван, но там нет места для меня.
- Ты с ума сошел, Крёгер. Я даже в торжественной речи хочу сказать, что, собственно, ты был автором всей этой затеи. С тех пор как у меня есть орден и в кармане письменный приказ о повышении жалования, мне это уже все равно.
Я дружески похлопал капитана по плечо и ушел. Фаиме ждала меня.
Архитектор гимназии уехал. Сестра Анна тоже вернулась в Петербург. Только повариха Наташа оставалась у меня. Она была мне верна и преданна, как была верна моим родителям, которые получили теперь разрешение уехать на родину в Германию. Там они хотели переждать войну и дождаться ее конца, в надежде, потом все потерянное со временем снова заработать.
В моем распоряжении были двадцать тысяч рублей и несколько ценных драгоценностей, которые я получил из дома.
Теперь для моего счастья не хватало только одного: Фаиме.
Сейчас я мог выполнить мое обещание.
Не использовав вход, как солидные благоразумные мужчины в моем возрасте, нет, как озорной мальчишка, которому не нужно теперь сдерживаться в своих поступках, я запрыгнул на подоконник и стоял в комнате у Фаиме.
Она была пуста, тщательно убрана, вещи все на привычных местах. В углу стояла кровать с ослепительно белыми простынями. На множестве подушек лежал мой светло-серый летний пиджак; Фаиме часто засыпала с ним в руках. Белый шкаф, маленькое зеркало, светлые занавески со множеством маленьких, пестрых узорчатых цветочков. Всюду стояли цветы. Это были букетики, который я собрал с Фаиме. Солнце хлынуло внутрь, все было здесь полно света, все сияло и светилось. Только счастливый человек мог жить в этой комнате. На маленькой табуретке лежали приготовленная одежда и другие вещи, как будто бы они уже долгое время ждали того, что живущего здесь могут забрать ежеминутно.
