— Я пробежал твою историю… Тут она, у меня… Коли оправдаешься — верну тебе твои сочинения… А пока изволь выслушать обвинение. Жалоб поступило великое множество, но к следствию мы выбрали всего несколько — от мурзы Тевкелева и помощника его Бородкевича, от купца Иноземцева и купца Фирсова… А ещё от полковника Давыдова… Знаком ли с таковыми господами?

— Знаком, и каждому дам достойный отпор!

Ушаков поправил букли парика, лениво перевернул несколько исписанных страниц, сказал самодовольно:

— Вот, кстати, по твоей истории несколько слов из доношения Тевкелева: Татищев де в своём писании православную веру и закон опровергает, а сам носится ещё с проектом об управлении Уральским и Оренбургским краями. Что на это скажешь, Василий Никитич?

— Веру свою православную никогда не опровергал и никогда того не будет, а что касаемо управлений Уральским и Оренбургским краями, то кому как не мне выносить по сему вопросу предложения перед кабинет-министром и лично её величеством?

После допроса отвезли опять Татищева в каземат Петропавловской крепости и надзирателя нового приставили. Занялась инквизиция делом Волынского и надолго забыла о Татищеве. Долго не ведал он о страшной участи первого кабинет-министра и его конфидентов

В годовщину Полтавской битвы на Сытном рынке, около Петропавловской крепости, в восьмом часу утра вывели Волынского и всех других осуждённых по его делу; лишь Мусина-Пушкина, страдающего подагрой, не было — ему отрезали язык в каземате. Волынский шёл в оцеплении первым. Правая рука его, вывихнутая на дыбе, висела, как плеть; рот перетянут толстой холщовой повязкой от подбородка к голове. Сквозь неё струилась кровь: в крепости у Волынского тоже вырезали язык. У эшафота он лишился сознания, и два стражника втащили его под руки на помост. При виде торчащего кола, на который должны были его посадить, он задрожал, и тут же зачитали указ о том, что государыня смягчает ему казнь, заменяя посажение на кол отрублением головы.

Казнь свершилась тотчас: сначала Волынскому отрубили правую руку, затем отсекли голову. Вслед за ним обезглавили Хрущова и Еропкина.

Соймонова и Эйхлера после наказания кнутом, а де-ла-Суда — плетьми отвезли обратно в Петропавловскую крепость. Наказанных телесно через несколько дней отправили в ссылку: Соймонова — в Охотск, Эйхлера — в Жиганский острог за Якутском, де-ла-Суда — на Камчатку, графа Мусина-Пушкина — в Соловецкий монастырь.

Тела казнённых предали земле без церковной церемонии, в ограде церкви Самсония Странноприимца, построенной Петром Великим в память Полтавской победы. Так герцог Бирон, расправясь с группой приверженцев Петра, отплатил и самому великому императору.

Часть вторая

Смятение в Туркестане

Летом 1739 года многотысячная армия Надир-шаха вторглась в Индию. После ухода войск из Хорасана его селения приняли благообразный вид. Исчезли с базаров и улиц толпы солдат в синих куртках и барашковых шапках, обвешанных кинжалами и саблями. Появились люди степенные, отцы семейств, в чёрных сердари[25]. На порогах лавчонок толпились старики, наблюдая за игрой в нарды и успевая видеть, что делается вокруг и около. Шли отовсюду паломники в Мешхед к гробнице святого Имама-Резы, ехали в загородные сады на природу богачи в каретах.

В один из летних дней на Мешхедской дороге, со стороны Астрабада, появился целый кортеж золочёных карет, сопровождаемых кавалькадой воинов, одетых в красные куртки с золотыми позументами и шапки с белыми и чёрными перьями. Так ездил только Тахмасиб, перенявший в годы своего царствования европейскую моду. Потом, когда сел на персидский трон Надир-шах, Тахмасиб скрылся вместе с гвардейцами и каретами в глуши Мазандерана. И едва Надир-шах покинул страну, бывший повелитель Персии вновь появился на Мешхедской дороге.

Крестьяне и обыватели с любопытством смотрели на богатый кортеж Тахмасиба, строя всевозможные предположения, сводящиеся к одному: «Бывшая ось Вселенной, вокруг которой крутились материки и звёзды», выехал в Хорасан неспроста. По пути Тахмасиб ваехал в селение Гюнами, к гебрам-зороастрийцам, поклонявшимся Зенд-Авесте, присутствовал на похоронах их старца — мабета. Его вознесли на высокую скалу, висящую над пропастью, и, оставив, ушли. Вскоре прилетели грифы и расклевали тело старца до костей. Тахмасиб принял от жрецов чашу с целебной водой, несущей долголетие, и поехал дальше. Он побывал на источнике Кара-Казан и вместе с жёнами и детьми купался в горячей воде, бьющей фонтанами со дна бассейна. В Кучане Тахмасиб ходил по базару, а затем отправился в загородный сад Назар-баг, где наслаждался чистым воздухом и запахами цветов. Приехав в Мешхед, остановил свои кареты возле гробницы Имама — Резы и вошёл поклониться великому святому.

О каждом шаге Тахмасиба и его надимов[26] докладывали старшему сыну Надир-шаха Реза-Кули-мирзе — наместнику Хорасана. Мирза посмеивался над беззаботными причудами бывшего шаха и в то же время предполагал, что не зря выехал шах.

Мирза, провожая отца в Индию, просил оставить ему достаточное количество войск, а также своего дядю по матери Лютф-Али-хана. Дядя, возглавивший оставшиеся войска, сторожил дороги и тропинки со стороны Бухары и Хивы, боясь нападения узбеков и туркмен, но и он был озабочен приездом прежнего шаха. Когда Тахмасиб, после поклонения святому имаму, направил карсты к мешхедскому дворцу, царедворцы и гуламы[27] засуетились, не зная, как быть: принимать по-шахски или гнать прочь непрошеного гостя. Реза-Кули-мирза накинул на себя белый аба[28], надел тюрбан с большим страусиным пером и остановился у окна, наблюдая за гостем. Тахмасиб, хорошо понимая, что сейчас на него смотрят из всех «щелей», склонился в низком поклоне и стал ждать приглашения. Реза-Кули-мирза, отойдя от окна, сказал с усмешкой везирю:

— Ну что ж, примите гостя и приведите ко мне.

Тахмасиб вошёл в комнату, изысканно убранную коврами и расписанную арабесками. Мирза, утопающий в подушках, показался ему большой куклой.

— Реза-Кули, где ты?! — окликнул Тахмасиб, делая вид, что не замечает его.

— Проходи, Тахмасиб, — отозвался наместник Хорасана, всё так же сидя в подушках и очищая кожуру в банана, давая понять, что не испытывает к вошедшему ни малейшего почтения и принял его только ради того, что сестра Тахмасиба всё ещё значится первой женой мирзы. Как он мечтал завладеть ею, но тогда Тахмасиб был шахом! И с каким небрежением относился к ней теперь, когда Тахмасиб сброшен с престола. — Здорова ли ханум? Здоровы ли дети? — спросил мирза, откусывая банан.

— Слава Аллаху, все живы-здоровы и передают своему брату и дяде низкий поклон, — отвечал добродушно Тахмасиб.

— Мне донесли о твоих заездах к мабетам и к источнику. Разве ты болен?

— Нет, дорогой мирза, здоров и полон желаний жить ещё долго, но жизнь моя, сам знаешь, очерчена близким концом, а нити от него держит в своих руках твой отец. И ты, дорогой мой мирза, не в особом почёте у Надир— шаха. У нас в Мазандеране люди говорят: дни Надира сочтены. Двинувшись в Индию, он затеряется там и будет растоптан многочисленным народом. Надира ждёт участь его брата Ибрахима, разгромленного и убитого в Дагестане.

— Зачем ты приехал, Тахмасиб? — Мирза отбросил кожуру банана.

— Я давно знаю о твоих тайных намерениях убрать отца и завладеть троном, поэтому я здесь. До этой минуты ты был один, теперь нас двое. Надир сбросил меня с трона, сделался сам шахом. Все его поступки противозаконны. Власть его призрачна, ибо я не давал согласия видеть твоего отца шахом. Я дам согласие на твоё коронование, и ты станешь законным повелителем этой страны. Найди в себе мужество, мирза, сейчас самое лучшее время для смены повелителя. — Тахмасиб высказал всё, что думал, и встряхнул мирзу за плечо: