— Эй, молодцы! — закричала она, выехав вперёд Арслана. — Мы калмыки, ищем стан самого Дондука-Омбо! Не подскажете ли, где он?!

Татары остановились, но близко не подъехали, ибо численность их отряда была меньше, чем у туркмен. Задираться они не посмели, сотник очень уж вежливо крикнул:

— Хай, женщина! Мы едем на Куму, к Каплан-Гирею, и никого больше не знаем… Наверное, калмыки сидят вон в тех юртах, — он указал рукояткой ногайки в сторону гор.

— Ай, не будем травой — не съедят нас овцы. Будем волками — сами поточим клыки об овец. Поехали! — скомандовал Арслан, и отряд до самых кибиток рысил, не останавливаясь.

Это был калмыцкий улус: кибитки стояли неподалёку от горного ущелья, прикрывая вход в него. Выехавшая навстречу нежданным гостям сотня калмыков, вооружённых пистолетами и фузеями, остановилась у брода через небольшую речку. Сотник, кряжистый калмык и лисьем треухе, только успел крикнуть, приказывая остановиться, как Дарма-Бала осадила его крепкими словами:

— Эй, толстопузый Алмас, ты разве не узнал меня?! Или Дарма-Бала так изменилась, что и слуги перестали её узнавать! А ну-ка опустите ружья да помогите переправиться через речку. Тут ли брод или в другом месте?

На том берегу у калмыков произошло оживление: Алмас, не ожидавший встретиться со своей хозяйкой, бросился к ней в речку. Конь споткнулся, сбросив седока в воду, и сотник едва выбрался на берег. Вода была ледяная — лёд только растаял, но Алмас даже не обратил внимания, что намок, столь велика была у него потребность упасть на колени перед Дармой-Бала и высказать ей свою преданность. Дарма-Бала, видя, что Алмас может простудиться, приказала властно:

— Эй, джигиты, чего разинули рты! Снимите с Алмаса одежду и оденьте в другую! И нас не держите у воды, на холоде. Скажите, где мой тайдша Дондук-Омбо? Я разыскиваю его.

— Там он, там, — лязгая зубами от холода, проговорил Алмас, показывая на ущелье. Мы охраняем нашего тайдшу от татар.

— От татар? — не поверил Арслан. — Наверное, он не сошёлся с Каплан-Гиреем…

Джигиты переправились через брод и сопровождаемые калмыками проехали через улус, в ущелье. Здесь на широкой поляне, омываемой той же речкой, стояло несколько белых юрт, и от них уходило в сторону ещё одно ущелье. Арслан сразу догадался: Дондук-Омбо это место избрал, чтобы в случае беды уйти незаметно. У кибиток паслись кони и стояли слуги тайдши. Вот и сам Дондук-Омбо вышел, бросил взгляд на туркмен, узнал Арслана, а затем и Дарма-Балу, вскинул радостно руки и побежал обнять близких ему людей.

— Он всё ещё ребёнок! — радостно воскликнула ханша, принимая в объятия внука. — Не знаю уж, как он обходится без меня в этих горах.

— Ах, бабушка, есть кому обо мне заботиться, — с радостью отвечал внук, и Арслан, глядя на него, не узнавал тайдшу, ибо никогда не видел его радостным и улыбчивым. Лицо Дондука-Омбо всегда было каменным, а взгляд строгим, как у орла. Из другой юрты вышла одетая в кабардинский полушубок и меховую шапочку женщина, ведя за руку трёхлетнего мальчика, Дарма-Бала радостно бросилась к ним, понимая, что эта красавица — кабардинская княжна Джана — жена Дондука-Омбо, а мальчишка — его сын. О них не раз слышала от калмыков, бывавших в Кабарде, да и Арслан в дороге рассказал знатной калмычке о том, как проходила свадьба Дондука-Омбо. Обняв княжну и ребёнка, Дарма-Бала требовательно заявила:

— Хватит тебе, Дондук-Омбо, мыкаться по белому свету, да ещё с семьёй. Собирайся, поедем в Калмыкию. Русская императрица Анна Иоановна прислала к нам Волынского с указом о возведении тебя на калмыцкий престол. Церена она берёт в Санкт-Петербург, потому как зла за ним не усмотрела. Ты займёшь его место и земли его на Волге… Собирайся, дорогой внук, Волынский ждёт тебя, чтобы одарить золотой саблей…

— За что такая великая милость? — Дондук-Омбо растерянно посмотрел на ханшу. — Это больше похоже на ловушку.

— Это то и другое. — Дарма-Бала усмехнулась. — Ты уйдёшь от Каплан-Гирея и вольёшь свои сотни в армию принца Гессен-Гамбургского. С ним вместе двинетесь в Крым, — так сказал мне сам принц…

Дондук-Омбо задумался, затем вынул из-за кушака пистолет и выстрелил вверх:

— Ну что ж, поедем к принцу. Дондук-Омбо старой обиды не помнит!

В Санкт-Петербурге Волынского ожидали почести и слава. Ещё год назад за успешную осаду Данцига, окончившуюся бегством Лещинского и назначением на польский престол Августа III, императрица возвела Волынского в чин генерал-лейтенанта и в генерал-адъютанты. По прибытии в столицу он явился ко двору при всех регалиях, доложил об успешном решении калмыцкого дела. Анна Иоановна в кресле, обер-камергер Бирон, стоя за её спиной, с интересом слушали рассказ Артемия Петровича о том, как они с Соймоновым легко уговорили Дондука-Омбо вернуться в свои пределы, и как Церен-Дондук неохотно отправлялся в Санкт-Петербург, хотя ему дали несколько карет и почётный отряд донских казаков. Ныне же Церен уже в столице, и великая государыня могла бы его лицезреть, когда ей заблагорассудится. Анна Иоановна довольно улыбалась, но не оттого, что её радовали калмыки. Дав ему выговориться, она как бы между прочим сказала:

— Нам тоже хотелось бы порадовать вас, Артемий Петрович, зная, как вы нуждаетесь в собственности. Стало угодно мне подарить вам место для постройки дома на Мойке.

— Великая государыня, возможно ли такое счастье! Я вечно преданный слуга и раб у ваших нор… — залепетал Волынский и не вставал до тех пор, пока она не насладилась лестью.

Покинув царский дворец, он тотчас взялся за дело, и полетели его распорядительные письма в Москву и Казань. Он написал мажордому Василию Кубанцу, что отныне должность его — управляющий делами и хозяйством Волынского. Из сего следует, что все деревни с крепостными людьми, движимое и недвижимое имущество, а также посевные земли и пустоши для заведения конных заводов взять на учёт, в свои руки, и отвечать по всем российским законам. Приказывал Волынский всех деревенских помещиков, кои на то согласны, зачислить в списки состоящих на службе генерал-адъютанта её величества, а несогласных гнать прочь и выдавать за недвижимость мзду по прейскурантам коммерц-коллегии. Для работ по возведению восемнадцатикомнатного дома в Санкт-Петербурге отыскать в деревнях и весях лучших мастеров по дереву. Одновременно Волынский поручил казанскому помещику Писемскому описать подходящие пустоши и произвести расчёты по постройке конных заводов не только близ самой Казани, но и в других губерниях. Со строительством конюшен сразу же заняться приобретением коней всех пород и выведением новых, для чего привлечь знатоков конного дела.

Занятый собственными хозяйскими делами, еженощно сидя за проектами и финансовыми расчётами, Волынский ни разу не позволил себе проспать и не успеть в императорскую конюшню. Чуть свет чисто выбритый, в наглаженном камзоле и ухоженном парике, иногда в егерском костюме, он появлялся на огромном манежном дворе, осматривал коней, особенно был внимателен к чистопородной паре арабских аргамаков, которым отдавала особое предпочтение Анна Иоановна.

Часом позже появлялся обер-камергер Бирон, радуясь порядку, какой сумел навести в царских конюшнях новый помощник графа Левенвольде. Ёжась ох прохлады и позёвывая, Бирон однажды польстил Волынскому:

— Я не раз говорил государыне: имя того, кто расчистит её авгиевы конюшни станет бессмертным. И вот поди ж ты, нашёлся такой новоявленный Геркулес.

— Полноте, Эрнст Иоганн, дворянин Курляндский!

— так же шуткой отвечал Волынский. Да и лесть ли это? А может унизительная колкость!

Бирон как ни в чём не бывало продолжал посмеиваться:

— Сначала очистить авгиевы конюшни, а потом можно и Антея удавить, не так ли, Артемий Петрович? — Бирон захохотал во всю глотку, отчего кони насторожились и запрядали ушами.

Артемий Петрович, также тихо посмеиваясь, подумал про себя: «Кого ты имеешь в виду, хитроумный Эрнст? Карла Левенвольде? А может себя? Будь вы хоть оба Антеями — задавлю обоих, когда придёт время!»