Все думали, что Надир-шах на этом успокоится, но гнев его только набирал силу. Вновь он отправил палача в палатку к сыну, чтобы ослепить его. Реза-Кули-мирза подумал, что отец послал его ещё раз напугать, закричал в гневе:
— На, шантан, вот мои глаза!
Палач хладнокровно ткнул иглу в один глаз. Мирза закричал:
— Отец, что ты делаешь, я погиб!
Голос старшего сына долетел до Надир-шаха, но не дрогнуло его сердце. Палач выколол и второй глаз. Сын, исходя воплями, потерял сознание. Шах взглянул на изувеченного сына и, ещё больше зверея, приказал арестовать всех вельмож. Через несколько дней начались казни. И не прекращались до тех пор, пока последний царедворец не закачался на виселице, сбитый ногой палача с высокой стены Дербента.
XI
Расправа с сыном и царедворцами не убавили у повелителя Персии гнева. Трупы висельников ещё раскачивались над стеной дербентской крепости, когда Надир-шах принял с верительными грамотами русского посла Голицына. Князь и толмач Братищев с небольшой свитой жили в домике Петра Великого. К нему приехал мирза Джелюль и бесцеремонно оповестил:
— Его величество солнцеликий шах-ин-шах пожелал видеть тебя — собирайся. Я тебя представлю Надир-шаху…
Голицын сам себе голова, не привыкший подчиняться «кому попадя», неторопливо стал одеваться и тем рассердил Джелюля.
— Верно говорят о русских, что они ленивы и неповоротливы! Поторопись, не то придётся тебе ждать целый месяц, прежде чем ты отдашь солнцу царей свои грамоты! — вскипел Джелюль, вскочил в седло и ускакал вверх по узкой улочке Дербента.
— Ишь ты, прыткий какой! — возмутился Голицын. — Волю им дай, так они запрягут тебя заместо лошади… — Однако заторопился, стал покрикивать на слуг.
Во дворе тоже пришлось малость задержаться — слишком неторопливо запрягали рысака в дрожки.
— Ну, сучьи дети! — поругивался князь на конюхов. — Не я, а вы заставляете ждать Надир-шаха посланника российского. Будь он на моём месте, давно бы вам посрубал головы.
Наконец, князь выехал со двора, и перед коляской поскакал эскорт казаков, увлекая Голицына на гору, к главным воротам Дербентской крепости. Стража без помех пропустила русского посланника на крепостной двор. С десяток шахских фаррашей — распорядителей проводили Голицына ко, двору, где обычно принимал гостей шах-ин-шах. Здесь повелели ему ждать приглашения и оставили вместе с толмачом Братищевым.
— Осерчал, небось, Надир-шах, — предположил Братищев. — Он такой — озлится, и не узнаешь за что…
— Тише ты, говорят, в шахских дворцах двери и стены с ушами, — одёрнул толмача князь.
Оба были свидетелями расправы шаха над собственным сыном и множеством приближённых, а посему до сих пор пребывали в страхе. Поговорив ещё немного вполголоса, стали терпеливо ждать, прислушиваясь к тишине, царившей за дверями. Час прошёл, другой, третий — вокруг ни гу-гу. У Голицына ноги затекли, впору садись на каменный пол. Братищев же несколько раз присаживался, матерясь вполголоса. Наконец, у Голицына терпение лопнуло, подошёл к двери и стал стучать в неё кулаком. Ответа не последовало. Заставил Братищева кричать по-персидски, чтобы кто-нибудь вышел. Толмач заорал недуром, послышались возмущённые возгласы и топот ног со стороны двора. Отворились двери, и сам Джелюль предстал перед Голицыным. Спросил грубо:
— Зачем спрятался здесь? Через этот вход к шаху преступников водят! Разве русский посол совершил преступление перед солнцеликим?
— Ну, так слуги твои! — возмутился Голицын, но тут же его схватили фарраши, которые привели сюда, и вывели во двор.
Джелюль повёл русских дипломатов, к другому крылу дворца. Распахнулись массивные двери, и перед гостями открылся вид на длинный коридор, облепленный сбоку множеством дверей меньших размеров. Джелюль шёл широким шагом, заставляя. Голицына и Братищева почти бежать. И зычные возгласы сопровождали их: «К его величеству, солнцу царей посланник России!» Князь приободрился малость, но, войдя, в приёмную, залу, вновь пал духом, ибо Надир-шах лежал на боку, подоткнув под локоть подушку. Несколько адалисок сидели за его спиной, держа в руках курительный прибор — кальян, поднос с чашечками и кувшином для щербета или кофе… Надир-шах не соизволил даже сесть, лишь просипел пьяно:
— Пусть подойдёт… Примите у него фирман…
Голицын приблизился, расшаркавшись, поклонился и доложил о своём прибытии ко двору персидского повелителя.
— Принцессу почему с собой не привёз? — без шуток спросил шах. — Слышал я, принцессу вашу сватают короли французские и немецкие, вовсе не заботясь о том, что подумаю я.
Голицын знал о слухах насчёт сватовства Елизаветы персидским, шахом: тот же Джелюль намекал ему на это, когда приезжал в Астрахань, сопровождая посольство шаха в Санкт-Петербург. Но сейчас Надир-шах недвусмысленно требовал к себе русскую принцессу. Не зная, что и сказать повелителю Персии, посланник развёл руками и, кажется, Надир-шах понял, что Голицын всего лишь бывший астраханский губернатор, а теперь, посланник, и не ему решать интимные дела русский принцессы.
Братищев переводил вопросы шаха и ответы на них. Беседа походила больше на пристрастный допрос — Голицын вспотел, по его лицу струился пот. Князь утирался платочком и доставлял шаху своими усердными, жестами великое удовольствие. Нервы у шаха явно пошаливали — голос его срывался, руки слегка тряслись.
Не было в нём того величия, о котором так много говорилось в простом народе. Шах касался самых мелких неурядиц, кои возникли в последние годы между Персией и Россией, и заявлял о них, словно бы речь шла о делах значимых.
— В Кизляр к русским бежали армяне и грузины, — сердито выговаривал Надир-шах. — Двести восемьдесят дворов принял ваш комендант. Но они — мои пленники… Ты, господин посланник, выйдя от меня, поедешь в Кизляр и пригонишь сюда моих людей.
— Ваше величество, я должен снестись с губернатором Астрахани и поставить в известность коллегию иностранных дел…
— Хитрая лиса, разве тебе не говорили об армянах и грузинах, когда ты сидел в Астрахани в губернаторском креслет?! — Шах приподнялся, опершись на подушку. — Но только ли армяне и грузины прячутся у русских? Где сто девять лошадей, угнанных гребенскими козаками?
— Ваше величество, астраханский губернатор, статский советник Татищев, принимает особое усердие, дабы вернуть вашему величеству лошадей, — отчаянно оправдывался Голицын.
— Где ваш русский хлеб для моих воинов, где кони для них? Я один воюю против вассалов турецкого султана, я один преследую Дауд-бека по кавказским горам… Я теряю коней, и у меня нет продовольствия, а Россия не может дать моим солдатам даже чёрную корку хлеба! О, Аллах, где справедливости…
Голицын ушёл от Надир-шаха оплёванный и угнетённый мыслью: «Войны с шахом не миновать, если не выполним всех его притязаний!» Тут же велел готовить шкоут к отплытию, и рано утром подался в Астрахань, развернув паруса против холодного северного ветра. В России, уже, по всему видно, выпал снег. Подумал Голицын с тревогой: «Назад морем не вернёшься — замёрзнет. Не пришлось бы добираться на лошадях, а то и хуже — верблюдах?!» Пожалел князь, что сменил губернаторскую службу на дипломатическую: «Татищеву-то, небось, спокойней живётся». С палубы князь рассматривал в подзорную трубу дагестанский берег: поначалу видел лишь голые скалы да облака над ними, а ближе к Астрахани показались вдали движущиеся кончики и пешие. То ли шах полки свои подтягивал к Астрахани, то ли всё ещё терские казаки, не успевшие оставить крестовый перевал, продвигались к Кизляру. В Астрахани, когда ступил со шкоута на дощатый помост, сразу и выяснил, что за люд прёт недуром на север. Вице-губернатор, выслушав Голицына, сообщил со вздохом:
— Гиблое дело, ваше превосходительство. В вашу бытность губернаторства сих мест андреевцы, аксайцы и костиковцы требовали в случае нашествия персов переправить их вместе с детьми и жёнами за Терек — вот и пошли они, не дожидаясь приказа… Но это ли главное? Беда в ином: посольство шахово из Петербурга возвращается, в Астрахани ныне сидит, как бы не зазимовало — корми их тогда, а самоим жрать нечего. Дюже недовольны персюки — не сладилось у них дело с царским двором, едут не солоно хлебавши. Слонов отдали, коней породистых, а взамен одни обещания…