— Татищев ныне где? — спросил Голицын, садясь в коляску.

— Василий Никитич с Кольцовым да Бахметьевым на усмирении калмыцкой драни. Гоняются за ними постелям почём зря. Две бабы промеж собой дерутся — Дарма-Бала да Джана — а по всей Калмыкии перья летят… Губернатор наш так вовлёкся в дела калмыцкие, что и в Астрахани не показывается.

— Дождётся, что Надир-шах схватит его вместе с калмыками где-нибудь, а мы и знать не будем. Рядом уже персы… Тревогу надо бить.

Вице-губернатор повёз посланника на гарнизонный двор, в квартиру для привилегированных господ. Голицын попросил:

— Время не тяни, полковник, посылай людей за Татищевым: надо Надир-шаха задобрить чем-то, чтобы спесь с него снять. Хорошо бы до наступления холодов лошадей ему на продажу отправить. Обещал я ему табун калмыцких коней пригнать под Дербент.

— Будешь, Михаил Михайлович, губернатора ждать, что и до весны прождёшь. Поезжай сам в степь — я тебе провожатых дам.

Вскоре отправился Голицын с сотней казаков на Маныч, где, по последним сведениям, Татищев находился Пять дней по запорошённой степи ехали конники, ночуя в разорённых калмыцких улусах. Отыскали губернатора у туркмен на Калаусе. Джигитов Берек-хана Татищев присоединил к отряду донских казаков атамана Краснощёкова. Слава Богу, хан туркменский и атаман донской были знакомы ещё со времён Персидского похода Петра. Великого, так что сразу нашли общий язык. Голицын после пятидневного перехода по степи души не чаял от встречи с Татищевым, в объятия к нему кинулся:

— Спасай, Василий Никитич, брось ты этих калмыков: они сколько живут на земле, столько и дерутся без передыха. Какая разница царскому двору, кто из тайдшей на калмыцкий трон сядет. Да слови первого попавшегося нойона или зайсанга, возьми с него шерт и пусть себе сидит — головой вертит. А нынче нам не столько калмыки нужны, сколько их вислобрюхие лошадки. Надир-шаху я обещал пригнать табун калмыцких коней — без них не будет ходу в Дербент, к месту моей резиденции..

Сели за чаи, за обед сытный, поведал Голицын о всех требованиях и угрозах Надир-шаха. Татищев, помня об инструкциях императорского двора насчёт персидского владыки и понимая, что далеко отошёл от персидских дел, сразу и решил:

— А что, Михаил Михайлович, калмыков мы поразогнали, а табуны их на дикой воле у кавказских гор бродят. Ты, Берек-хан, пошли своих джигитов — пусть, калмыцких лошадей пригонят на Куму, а оттуда прямым ходом в Дербент их перегоним.

— Вах, Василий Никитич, поссоришь нас с калмыками — житья потом не будет. С Цереном я дружил, с Дондук-Омбо завсегда ладил, а дед мой ел-пил с самим Аюк-ханом. Расстроишь дружбу нашу — плохое дело сотворишь… — Берек-хан молитвенно сложил руки на груди.

— Не бойся, Берек-хан: за лошадей я сам перед калмыками ответу, — пообещал Татищев. — Персы — наша общая беда, совместными силами будем помогать им. Ну, как обозлятся да накинутся на калмыков и туркмен, тогда не только лошадей, но и пожиток своих не соберёшь — всё сожгут да растащат…

Собрал Берек-хан джигитов на тахту. Сели в круг с юз-баши и десятниками приехавшие из-за Каспийского моря сын хана Арслан, брат Мурад-ага, кузнец Теймир, детина восьми пудов весом; Джигиты на смех его подняли:

— Хай, Кеймир-батыр, сядешь на инера — спину сломаешь! Сядешь на верблюдицу — сразу она обделается, не шагнёт.

Берек-хан сказал тихонько:

— Если я посылаю кузнеца с вами, то я знаю, что делаю. Теймир-батыр сядет на арбу, возьмёт с собой кузницу и поедет с тобой, Нияз-бек, на зимнюю ставку. Туда пригоним калмыцких коней, ковать там будем.

— Отец, разве они не подкованы? — усомнился Арслан.

— Старые подковы снимем, новые поставим, чтобы потом калмыки не говорили, будто это их кони. Тамгу на животы тоже прилепим.

— Вах, до чего дожили туркмены Берек-хана — пузатых калмыцких кляч себе присваивают! — воскликнул Нияз-бек. В эти дни, когда на Калаусе стояли донские казаки, он опять кичился своим казацким корнем, и сейчас к этому повёл речь. — Донской казак разве сядет на калмыцкую лошадь?

— Зато папаху нашу их атаманы носят! — гордостью выкрикнул Арслан.

— Ай, брось ты, — возмутился Нияз-бек. — Надоел со своей папахой.

— Сам губернатор подтвердит, что донские казаки шапку трухменку у нас взяли. Шапка-трухмен — не только завитки красивые, шапка-трухмен — это храбрость и геройство туркмен! Казаки хотят во всём быть похожими на туркмен! Я позову господина губернатора, он рассудит.

— Хей, сынок, я вижу, ты сделал господина губернатора своим близким другом, — одёрнул сына Берек-хан. — Смотри, чтобы не сбил он с твоей головы трухменку!

Джигиты дружно засмеялись. Берек-хан подождал, пока они успокоятся, сказал внушительно:

— Завтра отправимся к горам за лошадями. Готовьте в дорогу своих коней…

Татищев, с сопровождающими его офицерами и посланником через неделю был в Астрахани. Только успел губернатор в баньке побывать, в церкви помолиться и гостей пригласить на ужни, как явился к нему курьер, прискакавший из Санкт-Петербурга. Свиток опечатанный подал, сам плюхнулся в кресло, забыв раздеться:

— Ваше высокоблагородие, переворот в Петербурге! Елизавета — Петра Великого дочь — ныне на трон водворились!

— Да брось ты! — не поверил Татищев, однако сам сел напротив курьера, потребовал строго: — А ну, рассказывай всё по порядку, да токмо не ври — шею сломаю!

— Ну зачем мне врать? — обиделся курьер. — Проку мне от этого никакого не будет, а только один вред.

— Рассказывай, не тяни, — поторопил его Татищев.

— Да уж как легло на душу, так и доложу вам. Что сам видел, что от других слышал, а токмо во всём правда одна, без всяких прикрас. С коллегии начну, где пребывал я каждодневно, да всё замечал — это Андрей Иванович Остерман и князь Черкасский всё шепчутся промеж собой, всё глядят на улицу в окна. Перепуганы оба, как коты от брошенного в них веника. Я тоже не заметно подошёл к окну, гляжу, на площади тьма-тьмущая гвардейцев. Ушёл из коллегии в гостиницу, а там тоже ходят господа на цыпочках и пальцы к губам прикладывают: цыц, мол, ни слова ни о чём. Ночью, слышу, шум на набережной, а утром крики радостные: «Виват Елизавете — российской императрице!» Как? Что? — люди с ума сходят — знать хотят все подробности. Куда ни шагни — всюду о ней, и о том, как было. Сама-то ома, Елизавета Петровна, никак не могла решиться на отчаянный шаг, чтобы, власть захватить, и стать самодержавной царицей. А тут французский посланник, маркиз де-ля Шетарди пожаловал к ней…

— Знаю такого, продолжай, — ответил Татищев.

— Шетарди ей и говорит: «Ваше императорское высочество, не хочу вас пугать, но должен предупредить о грозящей вам опасности. Узнал я из верного источника, что вас хотят упрятать в монастырь!» «И кто же эти люди?» — спрашивает цесаревна, а Шетарди в ответ: «Остерман, Головкин, Левенвольде, Миних. Советую вам немедленно действовать!» — «А ну как дело сорвётся?» — усомнилась она. А он говорит ей на это: «Ну что ж, положим, дело сорвётся, но всё равно вам не избежать монастыря!» «Хорошо, я согласна на всё», — говорит цесаревна. Уйдя от цесаревны, маркиз де-ля Шетарди передал через своего секретаря червонцы для гвардейцев. Ночью врач Лесток побывал у цесаревны и застал её перед образом Богоматери. Елизавета молилась, прося благословения на свой дерзкий вызов, который намеревалась совершить этой ночью. Зная, что в случае неудачи её ждёт смертная казнь, она обещала божьей матери, если добьётся императорского престола, навсегда отменить смертную казнь. Перевалило за два часа ночи, когда к ней во дворец начали съезжаться все её приверженцы. На Елизавете, рискующей жизнью, не было лица, бледность разлилась по щекам, но голубые глаза горели горячим огнём, и грудь поднималась от вздохов. Лесток прикрепил к её платью орден Святой Екатерины и серебряный крест. Заговорщики с трудом дождались, когда она наденет шубу, — помогли ей, и она следом за ними вышла во двор и села в сани. С ней рядом расположился Лесток, а Воронцов и Шуваловы встали на запятки. В других санях разместились Алексей Разумовский и Василий Салтыков с тремя гренадерами сзади.