— Спасибо, Семён Андреевич, за любовь вашу ко мне, за искренние отеческие советы. Озорства и впрямь во мне много, а злости ещё больше, но я постараюсь пустить их по новому руслу.
Волынский уехал от Салтыкова окрылённый. С неделю ночевал в холодной комнате, а в других гуляла пустота, шурша тараканами и мышами. Во флигеле обретался мажордом с гайдуками, а на заднем дворе прислуга. Узнал Артемий Петрович от знакомых, что капитан-лейтенант Фёдор Соймонов объявился в Москве. Отправил за ним слуг — привезли его, а с ним архитектора Петра Михайловича Еропкина. Славно в этот вечер посидели и поговорили о назначении русского дворянства единомышленники. Открыл Артемий Петрович свою тайну о создании прожекта о гражданстве и устройстве российской жизни. Дальше — больше: в одиноком и обширном доме собиралась теперь целая группа людей, разделявших взгляды Волынского. Завсегдатаями в доме, помимо Соймонова и Еропкина, стали ещё два горных инженера — Андрей Фёдорович Хрущов и Василий Никитич Татищев. Они воспитывались под могучими крылами Петра Первого, учились за границей, кроме Татищева, и в знаниях далеко превосходили Волынского. У каждого своя библиотека, в книгах, о которых Артемий Петрович раньше и не слыхивал, — Липсий, Тацит, Сенека — и всё на иностранных языках, подступиться к чтению невозможно. Новые сподвижника Волынского охотно переводили необходимые для его образования политические и исторические тексты. Все эти статьи так или иначе согласовывались с воззрениями самого Артемия Петровича. И конечно, эти люди принимали горячее участие в шляхетских замыслах, даба приблизить Анну Иоановну к русскому Отечеству. Волынский нимало был удивлён, что и Татищев занят сочинительством. Недавно он представил Верховному тайному совету записку о государственном устройстве России: в ней изложил проект шляхетского политического представительства с двумя палатами — верхней и нижней… Архитектора Еропкина Волынский полюбил за размах, с которым он отделывал архитектурные сооружения в Санкт-Петербурге. Еропкин познакомил Артемия Петровича со своей сестрой Натальей, родом из смоленских князей. Высокородная дворянка с аристократическими манерами поведения и ангельски мягким голосом в один вечер воспламенила буйное сердцу Волынского. На Рождество он женился, а весной, готовясь к отъезду в Астрахань под начальством фельдмаршала Миниха, услышал от новой супруги, что она беременна. Волынский со спокойным сердцем покинул Москву…
Опять он плыл на струге, но не с купцами, а с генералами. Степенные чины не позволяли себе ничего лишнего в присутствии других, но ночью, в каютах, в одиночку пили и утром выходили на палубу с опухшими глазами и хриплым кашлем. Волынский под стать военным вёл себя тоже степенно и строго. Должность военного инспектора обязывала его к этому. А мысли его витали над Москвой, думы роились о супруге. «Хрупка, как молодая голубка, — с нежностью думал он. — Лишнего движения не сделаешь — всё ей больно да неприятно. У Юленьки бы ей поучиться!» Однако, предпочтение отдавал нежной Наталье. С ней дело всерьёз, может быть, на всю жизнь. Он решил вообще не видеться с Юлией. Да и некогда амуры разводить. В неделю надо управиться, чтобы перевезти из казанского дома весь скарб и погрузить на огромную речную шхуну, которая тащилась сзади стругов, словно большая черепаха.
В Казани, по заведённому обычаю, губернатора встречали чиновники магистрата, духовенство и обыватели. Играл духовой оркестр. Но вот прокатился по толпе слушок, что приехал сам Миних, и начальствующий в Казани генерал бросился к пушкам. Загремел салют. Миних сошёл по трапу на берег, сопровождаемый генералами, и Волынский словно бы затерялся: глаза обывателей обратились на сподвижника Петра. Плечи самолюбивого Волынского вздёрнулись и сердце наполнилось обидой и злобой. Пересилив себя, губернатор взял на себя роль хозяина Казани и сопровождал генерала Миниха в церковь, на обед и снова на пристань. Наконец, когда военные двинулись дальше по Волге, Волынский дал волю нервам: налетел на служителей магистрата, затем на Кубанца, чтобы живее брался за дело. Гайдуки везли в фурах и тащили на себе к пристани шкафы и кровати, кресла и стулья, ковры и гобелены. Снова, словно святыню, внёс на шхуну Кубанец икону Ивана Грозного.
Ночевал Волынский в каюте на струге. Губернатора подташнивало от малой качки и он думал: лучше бы с вечера поехать к Писемскому, там и заночевать. Утром он взял с собой десятерых гайдуков и отправился в деревню. Его со страхом ждали все, ибо ночью прискакал с пристани Фридрих и сообщил барину о приезде «самого». Весть тут же полетела к хозяйке, а от неё к горничным. Ёкнуло от страха сердце у Юлии. О любовных утехах Юлии с туркменским джигитом знали все, до сих пор посмеивались, помня, как туркмены внезапно собрались и уехали в Казань, а оттуда подались на юг, к Астрахани. Один Бог ведает, кто именно, но кто-то, едва приехал Волынский, рассказал ему, как блюла себя его любовница. Глаза Волынского налились кровью, лицо потемнело, однако он нашёл силы сдержаться, чтобы не застрелить её, хотя и брался уже за рукоятку пистолета и порывался пойти к ней в горницу. Ни жива, ни мертва сидела она на кровати и ждала своей участи. Волынский приказал позвать её. Вошла Юлия бледная, с опущенными очами. Волынский приподнял ей пальцем подбородок:
— Что, Юленька, меня мало — решила побаловаться с азиатом? Чем же он тебя взял? Неужто этот юнец краше меня и дело своё лучше в постели знает?
Стиснув зубы, Юлия молчала, и он не стал её больше расспрашивать, сказал с брезгливой усмешкой:
— Ладно, пойдём кабардинских коней посмотрим да подушку с собой захвати!
Не понимая, зачем нужна подушка, Юлия сняла с кровати большую пуховую подушку и, неся её в обеих руках, последовала за ним. Фридрих и Писемский шля впереди. Вошли в новую конюшню, остановились возле одного жеребца, затем возле другого.
— Хороши, ничего не скажешь! — радовался Волынский, но голос его дрожал и чувствовалась в нём скрытая угроза. Наконец, увидев свободные ясли, спросил: — А тут кто обретается?
— Кобыла… сивая, — пояснил Фридрих. — Недавно ожеребилась, я велел увести её в другое помещение.
Волынский оглядел стоило, бросил уничижающий взгляд на Юлию.
— Поставил бы я тебя сюда вместо кобылы да жеребца породистого привёл… Или ещё лучше, заголить бы тебе зад да пустить на тебя всех моих гайдуков вместе с барином и дохтуром! Вот бы ты насладилась вдоволь… Ну-да я человек дворянских кровей, люблю выдумку и изящество. Неси-ка, дохтур, дёготь…
— Дёготь вот-с, в бочке, ваше превосходительство.
— Хорошо, что дёготь рядом. Тогда иди и приведя кобылу, какую похуже, и скипидару принеси.
Фридрих с гайдуками ушли и вскоре вернулись. Волынский довольно усмехнулся, посмотрел на гайдуков:
— Снимите с нашей азиатской княжны всё, что на ней есть!
Юлия завизжала, но гайдуки споро сняли с неё платье, лифчик и портки с кружавчиками. Заплакав, онв согнулась и прикрыла стыдное место, а Волынский зачерпнул лопаткой из бочки дёгтя и вылил ей на спину:
— Разукрасьте всю с ног до головы! — приказал гайдукам. Когда они вымазали Юлию, велел разорвать подушку и обсыпать пухом свою бывшую любовницу. Чёрную, как негритянку, обсыпанную пухом, посадили её на клячу, сунув под хвост коню тряпку со скипидаром, и помчалась она по двору. Тогда открыли ворота и натравили собак. Понеслась Юлия на взбесившейся кобыле, потешая жителей. Мальчишки бежали за ней с криками, а бабы и мужики хохотали до тех пор, пока не упала Юлия наземь. Подскочили — узнали губернаторскую любовницу. Присмирели. Когда Волынский с гайдуками уехали из деревни, повели отмывать Юлию, приговаривая с досадой: «Так-то оно с барами да господа ми в постелях валяться!»
XIII
Астрахань жила под впечатлением посетившего город посольства китайского императора. Богато разодетые чин-мачины, важные и недоступные, прошлись по улицам, по берегу Волги, побывали на приёме у вице— губернатора Фёдора Соймонова. Затем отправились в калмыцкую степь к Церен-Дондуку, чтобы уговорить калмыков жить мирно и служить одному, уже избранному. Но вновь Дондук-Омбо запротестовал, приехав на встречу с китайцами. В ханском улусе началась перебранка. Главный чин-мачин сказал:
