— Ты, Дондук-Омбо, мал ещё, чтобы махать руками на старших! И не одна волжская степь — ваша родина. Волжская степь — десятая часть тех земель, которыми владеют калмыки. Там, за морем Каспийским, за Хивой и Ташкентом, есть страна Джунгария — и она принадлежит ойратам. Живут по одним законам с калмыками, а закон этот «Цааджийн-бичиг» — он один объединяет всех ойратов… Знаешь ли ты, молодой тайдша, кто такой Галдан-Церен? Это вождь калмыков, брат Церен-Дондука, и он любим самим китайским императором. О силе ойратов не говорю… Не так давно они вахватили Ташкент и теперь теснят киргиз-кайсаков… Знаешь ли ты, молодой тайдша, где сейчас киргиз-кайсакский хан Абулхаир? Он сидит у порога губернатора Астрахани и молит его защитить от джунгарских калмыков. Встань на колени, Дондук-Омбо, и поклонись Церену. Закон «Цааджийн-бичиг» велит тебе это сделать!
— Эй, чин-мачин, никогда ты не услышишь от меня слов покорства! — яростно выкрикнул Дондук-Омбо. — Больше половины улусов в калмыцкой степи на моей стороне! Убирайтесь, откуда пришли!
Тут и Дарма-Бала поддержала внука, да так, что главный чин-мачин попятился, наступил каблуком на собственный халат и упал. Приверженцы Дондука-Омбо засмеялись:
— Да китайцы ли они?! Это люди Далай-ламы! Гоните их вон из нашего улуса!
Церен опустил глаза, стыдясь за китайского посланника. Вскоре собравшиеся разъехались по своим улусам, и чин-мачины ни с чем отправились на Волгу. В день, когда они переправились через великую реку, в Астрахань прибыл бывший её губернатор, а теперь военный инспектор Артемий Волынский с комиссией. Был он в генеральском мундире и вышагивал соответственно, держа позади себя свиту военных. С пристани отправился в губернаторский особняк, к Соймонову. Ехал в чёрной коляске, сопровождаемый конными офицерами и казаками, а следом на некотором расстоянии рысили киргиз-кайсаки, ожидавшие его в Астрахани с месяц.
Казаки распахнули ворота. Волынский, оказавшись на старом подворье, вдохнул кислый гнилостный воздух и физически ощутил ушедшее в вечность время, а котором он жил и которое всё ещё гнездилось в этом огромном дворе. Почувствовав это, он вдруг услышал и знакомый собачий лай, словно возникший из прошедших лет. Навстречу ему с заливистым радостным лаем летела его борзая, которую мажордом оставил из-за того, что была с кутятами. Волынский слез с пролётки и не успел разогнуться, как она, визжа от радости, прыгнула ему на грудь и лизнула тёплым языком в нос и губы. Он и сам был рад столь неожиданной встрече. Присев, обнял её, похлопал по шее, погладил по спине, сказал, обращаясь к Соймонову:
— Вот она собачья преданность. Люди на такую преданность не способны. — И подав руку, снисходительно произнёс: — Ну, здравствуй, здравствуй, Фёдор Иваныч. Заждался, небось: депешу мы тебе ещё в марте отослали, а сами только вот.
— Я Долгорукова ждал сюда губернатором. А его, говорят, с дороги назад вернули. Так ли?
— Так, Фёдор Иваныч. Передумала Анна. В ссылку их всех. Начинается переброска войск ближе к восточным границам. Матушка-государыня весьма озабочена произволом, который царит на южных границах. Персы в Гиляни капризничают, требуют вернуть им бывшие провинции, а по ту сторону моря вовсе неразбериха. Мечутся туда-сюда» как муравьи на серой скатерти, по азиатским степям калмыки, киргиз-кайсаки, туркмены. Дошло до того, что дальше уже и некуда: сам китайский император посольство в Калмыкию прислал, не спросись и не уведомив нас. Так и всё многомиллионное население Китая к нам на Волгу переселится, а мы и знать не будем. Ты вели слугам делом заняться. Борзых разведи, Фёдор Иваныч. Сука-то моя, Анчутка, вишь, как по мне соскучилась, а всё оттого, что я её в каждый след с собой брал. На охоту — с собой, к калмыкам — тоже… Да и не на дворе она у меня жила, а в сенцах. Всех гостей встречала и провожала… Ты этих киргиз-кайсаков пригласи сюда, чего они там на дворе толпятся. — спохватился он. — Не надо для них особых почестей— слишком велика честь. Посмотрим, с чем приехали…
Гости вошли, упали на колени и преклоняли лбы к полу. Абулхайр. быстро заговорил по-своему, видно, прочёл молитву, и, разогнувшись, уставился на вице-губернатора, затем на Волынского и снова на вице-губернатора.
— Встаньте, — сказал Соймонов, — и говорите, в чём пожаловали.
Один из султанов Меньшей Орды, знающий русский язык, пояснил, что главный у них хан Абулхайд, но он не знает по-русски, поэтому говорить будет Султан.
— С чем пожаловали? — строже спросил Волынский. — Фирман к русской императрице привезли?
Султан бросил взгляд на хана, сказал что-то, и Абулхайр подошёл и подал Волынскому огромный лист, исписанный по-арабски, внизу которого значилось несколько подписей и множество отпечатков пальцев. Волынский разгладил бумагу, пододвинул её к Соймонову, а Султан принялся жаловаться:
— Долго жили мирно киргиз-кайсаки, но и к ним пришла большая беда. В год зайца, тысяча семьсот двадцать третий по-христианскому исчислению, джунгарские ойраты захватили Ташкент, потом напали на нас. Много раз мы били их, о чём пять лет назад писали русскому государю и просили у него подданства. Ныне вновь обращаемся с той же просьбой и клятвенно заверяем русскую императрицу Анну Иоановну в вечной преданности…
Не слушая дальше Султана, Волынский заговорил а Соймоновым:
— Фирман я возьму с собой, на рассмотрение её величества. Послов киргизских тоже прихвачу. Но сейчас мы не можем вселить надежду в головы сих правителей на благополучный исход дела. — И обратился к Султану: — Есть что-то ещё у вас?
— Да, у нас ещё есть вот это. — Султан поставил на стол небольшие, сшитые из шерстяной ткани мешочки. В них оказалась медная руда, уголь и железо.
— Далеко вперёд заглядывают, это похвально, — отметил с явной заинтересованностью Соймонов, затем пошвырявшись в руде, спросил: — Много у вас этого добра?
— Очень много…
— Ладно, можете быть свободны. — Волынский разрешил киргиз-кайсакам уйти, но гости, явно неудовлетворённые столь быстрым окончанием дела, затоптались на месте.
— Господин генерал, если императрица повелит поставить одну большую крепость на Ори — вся вражда в кайсакской степи потухнет…
— Хорошо, хорошо, мы рассмотрим ваше прошение в Сенате, можете не сомневаться ни о чём, идите… — Волынский был явно недоволен скупостью киргиз-кайсаков: впервые встретился с такими гостями, что не преподнесли подарков. Однако досада его тотчас рассеялась, как только он вышел в прихожую и увидел голубой китайский сервиз из фарфора, стопками — ковры, меховые шубы, шапки и прочие дорогие вещи.
— Однако, не только рудами богаты кайсаки! — удивился Волынский. — Ты что ли, Фёдор Иваныч, не дал им преподнести сии красоты открыто?
— Ну что ты, Артемий Петрович, я и знать не знал о подарках. Мнится мне, что они более дорогим подарком считают богатства киргиз-кайсакской степи, кое преподносят России, а это второстепенно… Ты можешь и руды, и меха отвезти императрице.
Волынский, не слушая Соймонова, копался в вещах, краснея от волнения, затем вроде бы нехотя согласился:
— В самом деле, отвезу подарки Анне Иоановне, всё это придётся ей по вкусу… особенно минералы… Замечу тебе, друг мой, — совсем, на радостях, разоткровенничался Волынский, — что императрица по достоинству оценит твоё благожелательное и даже щедрое внимание к ней. — Волынский сладкоречиво говорил, но думал о том, куда поставить у себя в доме китайский сервиз, и не будет ли велика для Натальи норковая шуба, сшитая явно в Сибири и проданная кайсакам. Обдумав всё, Артемий Петрович заговорил ещё об одном деле:
— Предстоит нам с тобой, Фёдор Иваныч, в ближайшие дни выехать в калмыцкую степь да возвести в ханское достоинство Церен-Дондука. Матушка-государыня зимой как узнала, что китайцы к нему приехали, так и обмерла от испуга: «А вдруг китайский император возвеличит в ханы нашего калмыцкого правителя, тогда что?! Тогда калмыки будут жить у нас, а слушаться во всём китайцев! Давай-ка, Артемий Петрович, поскорее поезжай, и, если возможно, исправь нашу оплошность. Россия сама должна жаловать ему титул хана, так-то будет лучше!» Вот приехал и радуюсь, что младший тайдша Дондук-Омбо не дал китайцам возвести в ханы своего дядю или отца, не знаю, кем они друг другу доводятся, но ссорятся и дерутся между собой злее, чем чужие люди.
