В начале февраля тайная служба доставила из Константинополя послание Неплюева о том, что его посетил переводчик и сказал: «Объявляется русским война, и Неплюев должен или возвратиться немедленно в Россию, или быть при визире в походе, или жить в Константинополе простым человеком, сложив с себя обязанности посла, ибо Турция более не считает тебя министром…» Неплюев принял решение возвратиться в Россию, послал слугу немедленно за паспортом, но паспорт ему не дали… Как быть? Сложившиеся обстоятельства заставили задуматься Петра, и он заставил усердно думать своих сановников. В беседах выражались мнения, может, отозвать Неплюева, но Толстой настаивал на своём: «Надо знать турок… Войны они начинают не с таких апломбов…» Собирались — судили, рядили и ждали, что будет дальше. А дальше шли дни и недели, но никаких военных действий Турция против России не принимала.

Между тем время стремилось к весне, и наступила пора плыть в Персию — ратифицировать договор. Консул Аврамов давно уже был в Санкт-Петербурге по вызову государя и дожидался, когда лёд на Волге тронется. А император уже подыскал подходящего избранника, кому к Тахмасибу с договором ехать: им стал унтер-лейтенант Преображенского полка князи Борис Мещерский. Узнав об этом, Волынский тотчас решил действовать: пригласил в ресторацию на ужин своего доброго друга Фёдора Соймонова, кому корабли в Мерсию вести, а с ним и князя Мещерского. Подготовил загодя послание для Тахмасиба, о котором государь знать не знал, а в послании написал, между приветствиями и пожеланиями, о том, что на содержание в персидских провинциях русских войск Тахмасиб обязан выдать из шахской казны приличную сумму золотом и передать посланнику — русскому князю Мещерскому. Посланник, получив золото, закупит в России необходимый провиант и направит его кораблями в Решт. Волынский передал послание князю, попросив выполнить поручение, а заодно наставительно посоветовал:

— Ты там с ними особенно не церемонься. С Тахмасибом держись на равных. Станет отказывать в золоте — постращай его. Скажи, что голодное русское войско не сможет защищать, как надобно, персидские пределы.

Через несколько дней посольство выехало с сильной охраной казаков в Астрахань, чтобы пересесть на корабль и плыть к персидским берегам.

Туркмены, между тем, обустраивались в южно-русской степи. Прибыв туда одним потоком и поселившись в одном огромном ауле, вскоре вновь разделились на четыре села. Берек-хан со своим племенем остался в Арзгире, другие скотоводы откочевали и расселились по берегам Калауса, Ургули и Маныча, в двух-трёх фарсахах друг от друга. Скот тех и других пасся тоже рядом. Иногда отары смешивались. Хлопот у чабанов прибавилось, приходилось осматривать каждую овцу и проверять на ней тамгу[6]. Чабаны бранили друг друга, случались и драки. Если дело доходило до крови, обидчики ехали в Арзгир к Берек-хану. Тот мудро и с присущим ему юморком мирил чабанов, угощал их и отправлял восвояси.

Берек-хан в первый же год пребывания на новом месте построил глинобитный дом из нескольких комнат, покрыл его камышом, огородил высоким глиняным дувалом, посадил фруктовые деревья, около дома в саду соорудил огромную деревянную тахту. Возле тахты постоянно курился дымком большой русский самовар, тут же громоздились стопками пиалы и деревянные чашки — кясы. Чуть поодаль, у дувала, сушились котлы всех размеров.

К Берек-хану ехали со всех сторон, и не только туркмены, но и чужаки. Он знал все новости, понимал толк в торговых делах и приговаривал: «Потерпим ещё один год, а потом повезём свои товары на астраханский базар!» Приходилось туркменам терпеть, ибо ограбил их астраханский губернатор, как говорится, до нитки. Нужда и терпение заставляли туркмен трудиться проворно. В кибитках стучали ковроткацкие станки, гремели ручные мельницы, старухи валяли кошмы, остригали на загороженных площадках «снимали шубу» с овец, мыли её в родниковой воде, сушили, расчёсывали и бережно складывали в огромные мешки — чувалы. Молодые джигиты поднимались с тахты Берек— хана только тогда, когда наступало время сна или какой-нибудь чабан вдруг поднимал тревогу: на отару напали волки! Тогда джигиты, словно кошки, прыгали на коней и неслись к оврагам, размахивая камчами. Увидев серых хищников, палили по ним из самодельных ружей и казённых фузей, за которые Берек-хан отвечал головой перед русским командованием. Поручик Кудрявцев за использование во внеурочное время боевых фузей брал с Берек-хана мзду, обыкновенно овечками.

Был в Арзгире и свой мулла. Звали его Тахир-мулла. Приходил он к Береку на чашку чая, но засиживался допоздна, читая суры из Корана, или рассказывал родословную туркмен. Берек-хан уважал муллу, но грамоту понимал по-своему. Не было такого дня, чтобы Берек-хан не заспорил с муллой.

— Да, уважаемый Тахир-мулла, мы не сомневаемся, что были на земле мудрецы, — начинал со значением Берек-хан. — Был царь Сулейман — это всем известно, был пророк Мухаммед — пусть продлится жизнь его в кущах эдема, был халиф Али — помянем и его добрым словом. Но ни один из этих великих так и не ответил на два понятия: «почему» и «зачем». Скажи нам, дорогой Тахир-мулла, почему у слона нет крыльев?

— Вай, Берек-хан, — конфузился мулла. — Опять ты за своё! Разве ты не знаешь, что всякая тварь создана Аллахом.

— Дорогой мулла, тебя спрашивают о слоне, а ты о чём? — возмущался Берек. — Скажи нам, зачем даны человеку руки?

— Чтобы есть и пить о их помощью, мой хан; руки приносят нам добро…

— Но разве не руками мы убиваем других людей? Значит, руки приносят зло. Всё в жизни двояко, дорогой мулла. Руками мы вытираем рот и подмываем гузку. Ногами мы догоняем врагов и ногами убегаем от них… Орлы летают в небе, а слон не может — почему? Почему Аллах не дал крылья слону? На это не могли ответить мудрые из мудрейших, а я тебе отвечу… но не сегодня. Мне надо сосредоточиться, а вы не даёте. Бедного Берек-хана на части разрывают. Война на Кавказе — Берек садись на коня, овцы пошли пить в в трясину попали — Берек скачи их спасать. Сын у кого-то родился — опять тянут к себе Берека… Почему? Об этом надо подумать, дорогой мулла. Тысячи вопросов, сменяя друг друга, возникают в моей голове…

Берек-хан не раз пытался рассчитать, сколько потребуется лет, чтобы образовать своё, в сто тысяч человек, государство ка Маныче и Калаусе, и жить без повелителей. Пока же повелителем туркмен был не царь, даже не губернатор, а кривоногий поручик Нефёд Кудрявцев. Берек-хан отчаянно переживал, когда умирал кто-нибудь из аульчан: смерть отдаляла мечту Берек-хана довести число населения до калмыцкого. И он напоминал джигитам: «Покрепче любите своих жён, ребята! Пусть почаще они рожают! Крепкая семья — опора государства!» Смерть, между тем, разгуливала по степям, не щадя ни старых, ни малых, ни нищих, ни самых знатных.

В один из февральских дней приехал с севера, от калмыков, гонец с несколькими всадниками. Сказал, не слезая с коня:

— Берек-хан, тебя калмыки зовут — умер Аюка-хан.

— Вах, как же так?! — опечалился Берек-хан, взял с собой сотню джигитов и отправился в улус калмыцкого хана. Ночь и ещё полдня ехали туркмены, торопили коней, чтобы не опоздать, ко приехали уже на поминки. Хозяева не обиделись, главное, приехали отдать почести умершему. На похороны съехалась вся родня — сыновья, внуки, племянники, их матери, жёны и многочисленные дети. Слуги ещё подавали угощение, а уже велись тут и там сердитые разговоры о том, кому быть новым калмыцким ханом. Предложенный астраханским губернатором ещё год назад на ханский престол Дарджи Назаров тоже был здесь, но лучше бы ему бежать. Он ждал Волынского, но губернатор в это время был в Санкт-Петербурге. Последняя жена умершего Аюка-хана, Дарма-Бала, словно орлица, налетела на племянника:

— Чего сидишь-выжидаешь, Дарджи?! Думаешь, кто лучше лижет — тот русскому царю ближе! Нет, не будет по-твоему. Посмотри на Чакдор-Чжаба — он не желает ханского престола, хотя храбростью превзошёл тебя в тысячу раз, и он сын Аюки, а не племянник. Посмотри на Церен-Дондука — младшего сына скончавшеюся хана, он тоже молчит… А молчат потому, что Аюка, умирая, завещал трон своему любимому внуку Дондуку-Омбо. Он его воспитал и прочил ему место хана…