Дондук-Омбо ещё мал, чтобы управлять калмыками, — это понимали все, и все понимали, что, утвердив на ханский престол своего внука, Дарма-Бала фактически станет повелительницей калмыков. Берек-хан во время поминок сидел рядом со старым другом и соратником по Азову и Полтаве Церен-Дондуком. Младший сын умершего был скромнее других, но заслугами превосходил любого из них. Но Церен-Дондук молчал и тогда поднялся Берек-хан. На ломаном калмыцком, поскольку знал немного их язык, но больше по-русски рассказал Берек-хан, как много лет назад посадил на калмыцкий трон Аюку-хана дед Берека.
— Будет справедливо, — возвестил Берек-хан, — если Дарма-Бала займётся воспитанием своего внука Дондука-Омбо и уступит власть Церен-Дондуку! — С этими словами он направился к своему скакуну, встали с кошм и его джигиты.
Дарма-Бала, видя, что туркмены уходят, тоже встала и властно воскликнула:
— Поезжай. Берек, да будет гладкой тебе дорога. Мы и без тебя разберёмся, кому быть ханом!
Однако Дарма-Бала ошиблась: Берек-хан пока не собирался покидать калмыцкий улус. Джигиты сели коней и повернули их мордами к ханше. Близкие к Дарма-Бале военачальники и воины встали рядом а ней и приняли угрожающие позы. Церен-Дондук во избежание кровопролития сел на коня и подъехал к Берек-хану. После недолгих переговоров они развернули коней и ускакали в степь, увлекая за собой джигитов.
До начала лета прожил Церен-Дондук у Берек-хана, изредка получая вести из родного улуса. Дарма-Бала, прикрываясь именем внука, начинала властвовать над всей Калмыкией. Церен-Дондук терпеливо ждал, пока не распространилась весть, что астраханский губернатор вернулся из Санкт-Петербурга. Узнав об этом, туркмены с калмыцким гостем отправились в Астрахань. Поселились в индийском караван-сарае, выжидая момента, как к губернатору попасть, К Волынскому множество людей в ворота стучалось, но всем гайдуки давали от ворот поворот. Иных заворачивали назад матерком, самых нахальных изгоняли кулаками и батогами. Обыватели дивились, чем же занят губернатор, что и честной мир видеть не желает, сидит запершись? Артемий Петрович с Матюшкиным и в самом деле сидели запершись. Днём спали, вечером брили бороды, умывались и причёсывались перед зеркалом. Александры Львовны дома не было — жила в Москве. Уезжая из Астрахани, губернаторша разогнала со двора всех девок, нескольких с собой взяла, а оставила Артемию трёх пятидесятилетних старух. Думала Александра Львовна, что «не полезут на дряхлых баб», но в первую же ночь, нализавшись с Матюшкиным, они приволокли их в спальню и забавлялись с ними до утра. Несколько дней после этого Волынский рыло воротил — видеть не хотел свою ночную подружку. А уж принимать кого-то по делам — тем паче. Приказал Кубанцу гнать всех прочь, вплоть до смертного избиения.
В один из дней, когда у губернаторских ворот не было ни одного просителя, приехали к Волынскому Церен-Дондук и Берек-хан. Слуга доложил губернатору, что у ворот калмыки. Волынский хотел было и их прогнать, но Матюшкин остановил его:
— Погоди, Артемий Петрович, не гони, калмыки в самый раз пожаловали. Прогонишь сейчас — придётся потом за ними посылать в степь казаков, только время потеряем. Я думаю, надо послать их на Терек — пусть от Терека до Кумы две или три станции поставят.
Церен-Дондук и Берек-хан въехали во двор, слезли с коней и направились за мажордомом в губернаторские апартаменты. Войдя в просторную гостиную, сняли у порога сапоги, прошли на цыпочках в другую комнату и пали на колени в низком поклоне.
— Разгибайтесь да говорите, с чем приехали? — насторожился губернатор. — Один калмык или туркмен — ещё куда ни шло, а когда сразу калмык и туркмен — это много.
Церен-Дондук, разогнувшись, достал из-под синего халата золотую цепь и подал Волынскому.
— Положи вон в ту чашу. — Волынский показал на серебряную чашу, которую всего год назад увёз из Арзгира. Берек-хан узнал её — не раз серебрил в ней воду и поил своих девчонок, чтобы не кашляли. И ковры свои узнал: один на стене, другой под ногами.
Церек-Дондук, опустив золотую цепь в чашу, приложил правую руку к сердцу и торопливо и сбивчиво Принялся рассказывать о смерти Аюки и самоуправстве его последней жены Дармы-Балы. Губернатор внимательно слушал и, поглядывая на цепь, поддакивал, соглашаясь с Церен-Дондуком. Наконец сказал:
— Нам только и не хватало иметь дело с бабой-калмычксй. Ты посмотри, Матюшкин, какова матрона! Всех разогнала: и Дарджи Назарова, и Церен-Дондука… Вот, ведьма… Ладно, Церен-Дондук, я посажу тебя на калмыцкий трон. Сегодня же получишь от Нефёда Кудрявцева грамоту, а пока тебе и Берек-хану такое поручение. От Кумы до Терека учреждаем мы почтовые станции. Поезжайте к себе, взвалите на верблюдов пятнадцать юрт и поставьте по пять юрт в трёх удобных местах, возле дороги. Да поставьте так, чтобы от станции до станции за день можно было проехать на лошади. На каждой станции оставьте человек по шесть джигитов, на первый раз, а там видно будет. Конюшни придётся ещё смастерить, но в этом деле учить вас не надо: камыша на Куме много… Вот так. А сейчас выпейте водки да отправляйтесь к Кудрявцеву: пусть напишет грамоту и явится ко мне.
Проводив гостей, Артемий Петрович через час-другой проводил и Матюшкина: почти две недели не был командующий Каспийской флотилией на флагманском корабле — отсылал туда дважды записки, чтобы не искали. Но вот решил отправиться на борт — пора знать и меру. Артемий Петрович снова лёг спать и проснулся в полночь от звериной тоски и головной боли. Выпил немного, походил по комнатам, велел разбудить Кубанца. Мажордом тотчас вошёл:
— Что прикажете, Артемий Петрович, я к вашим услугам?
— Ты не забыл, где Ланка живёт… та, с которой я в Персию к шаху ездил?
— Помню, как же-с…
— Поезжай к привези её ко мне.
— Артемий Петрович, но ведь время — час ночи, спит она небось.
— Возьми шубу, заверни — и сюда…
— А если Ланочка в ниглиже, а может, и того бесстыднее? — Кубанец плотоядно облизал губы.
— Голую привезёшь — вдвое больше вознагражу… Иди, чего топчешься!
Волынский слышал, как сели на коней гайдуки в поскакали со двора Артемий поправил постель, бросил ещё одну подушку, встал у окна и стал ждать, поглядывая то и дело на часы. Было около двух, когда залаяли собаки, послышался топот конских копыт, затем донёсся недовольный женский голос: «Куда вы меня привезли, чёрт знает что!» Её внесли закутанную в шубу и посадили на кровать. Увидев Волынского, она испуганно вскрикнула и захохотала. Сбросив шубу, повисла у него на шее. Мажордом выскочил в гостиную и выгнал во двор гайдуков. А из спальни неслось:
— Ну, барин ты мой, наконец-то объявился! Надоело тебе немок безгрудых ласкать, на русскую ладушку потянуло!
— Терпеть не могу немчуру… — Последнее, что услышал Кубанец, закрывая дверь в гостиную, и пошёл спать.
И снова губернатор не выходил из дому несколько дней, а когда наконец-то появился, горожане заметили: «Лица на нём нет — всю кровушку выпила из него служба царская!» Тут и Нефёд Кудрявцев улучил момент, сунул губернатору грамоту о назначении Церен — Дондука на калмыцкий престол. Волынский подписал, вынул печать, дохнул на неё и пришлёпнул к грамоте…
На берегу Волги, у стен Кремля, моряки стирали рубахи и портки. Некоторые окунались и ныряли в воду. Губернатор послал гайдука узнать, где генерал-лейтенант Матюшкин. Гайдук подался к флагманскому кораблю и скоро вернулся с известием, что командующий Каспийской флотилией отбыл на галере по Бактемиру, на взморье. Волынский подумал: «Матюшкин зря на Бирючью косу не поплывёт — видно дела заставили». После обеда губернатор принимал обывателей у себя во дворе, в казённом доме в двумя кабинета ми и приёмной. Здесь было удобнее брать всяческие подарки и подаяния. Кубанец только успевал выносить из кабинета Волынского кошёлки да сумки. А на другой день утром появился в заливе фрегат трёхмачтовый, на котором Фёдор Соймонов в апреле повёз Аврамова и князя Мещерского ратифицировать договор. Паруса на фрегате убрали, и людей на пристани не было: судя по всему, корабль пришвартовался давно. Но где же дипломаты, или хотя бы князь Мещерский? Консул Аврамов, возможно, в Реште остался, а этот непременно должен вернуться. Волынский спустился на пристань, поднялся по трапу корабля. Матросы, завидев губернатора, кинулись в каюты к офицерам. Князь Борис Мещерский в это время лежал в гамаке, когда Волынский вошёл, он даже не встал.
