Толстой одобрительно улыбнулся государю, дав понять, что разговор сей «к месту и ко времени». Пётр стал строже, шевельнул усами: «Умеешь наводить тень на плетень, ну, так слушай, каково будет оправдание калмыцкого хана». Аюка, выслушав царя, ухмыльнулся:
— Великий государь, поверь, калмыцкий хан Аюка никогда не предавал тебя. А то, что наши кони бежали в разные стороны, виноваты и твои воеводы и князья. Помнится, великий государь, когда помог я тебе разогнать бунтовщиков в Астрахани, а потом послал под Полтаву большой отряд калмыков с моим сыном Чакдор-Чжабом, ты мне грамоту царскую выдал: «Аюка — хан есть хан неприкосновенный, и все народы, живущие вблизи калмыков, должны подчиняться ему и исполнять его волю». Не гневись, великий государь, на сказанное мной, но я принял твою грамоту, как указ. И я дал клятву выполнять твой указ. После Полтавской битвы, в десятом году, вместе с графом Петром Матвеевичем Апраксиным взялся защищать от всяких врагов Казань, Саратов, Астрахань, Уфу, Терский берег… Славно исполняли твою волю калмыки. Сам Апраксин, вот он здесь сидит, помнит небось, лично назвал меня, от твоего величества имени, владетельным ханом над многими степными ордами. Двадцать тысяч конников отправил я с Чакдор-Чжабом графу Апраксину, когда тот пошёл на Кубань. Много тысяч жён и детей привели мы оттуда, а скота всякого ещё больше… А как обошлись со мной через три-четыре года русские?! Кубанский хан Бахты-Гирей-Султан захватил Джетысан и Джамбуйлуков, напал на мои калмыцкие улусы. Всё разорил дочиста. И мою кибитку сжёг. Хорошая кибитка была — получше этой. С грехом пополам спасся я от вероломного кубанского хана. Поскакал я в Астрахань, вижу, князь Бекович-Черкасский собирается в Хорезм. Говорю ему: «Постой, не спеши, сначала помоги мне. Бахты-Гирей меня преследует, на пятки наступает!» Князь вывел свою конницу на речку Балду — и всё тут. Стрелять в кубанцев не захотел, в погоню за ними тоже не бросился. Я тогда сказал ему! «Согласно указа государя российского ты должен во всём подчиняться мне. Я тут главный начальник!» А он отвечает: «У меня тоже указ царский — никому не подчиняться, только самому государю императору?» Бахты-Гирей увёл на Кубань много татар и калмыков, сжёг всё, что горит, а Бекович даже пальцем не шевельнул… Что было делать! Пришлось мириться с кубанским ханом, чтобы своих людей домой вернуть. Не только я, все калмыки возненавидели Бековича. Я должен был отомстить ему. И отомстил. Я послал своих людей к хивинскому хану. Они сказали ему: «Князь Бекович-Черкасский идёт в Хиву, чтобы захватить Хорезм».
Пётр слушал калмыцкого хана с налившимися гневом глазами, но сдерживал себя, лишь покашливал тихонько. Толстой, не смея нарушить ход мыслей государя, сказал сидящему напротив Апраксину:
— Позже-то Аюка-хан способствовал Бахты-Гирею в нападении на Пензенский и Симбирский уезды. А когда воеводы тех городов стали просить, чтобы Аюка-хан помог отогнать кубанских татар, Аюка сослался на Бековича и слово в слово повторил ответ, который когда-то услышал от него: «Дескать, без особого царского указа чинить расправу над кубанцами не могу».
— Хватит, Пётр Андреевич. — Царь решительно пресёк ненужный разговор. — Не станем ворошить прошлое, а зададим калмыцкому хану ещё один вопрос. Готов ли ты, Аюка-хан, преданно, не щадя живота своего, служить России?… Лично мне ты ни разу не клялся, а посему хотел бы услышать от тебя сейчас.
Аюка задержал в груди вдох, подумал немного:
— Великий государь, слово моё твёрдо, как алмаз, и чисто, как алмаз. Клянусь тебе в преданности… Эй, подайте бичик и бурхана.
Один из нойонов подал Аюке священную книгу и статуэтку божка. Саблю из ножен Аюка вынул сам, лизнул её языком, приложил остриём к горлу, заговорил, закатывая к подлобью глаза: «Ежели буду у великого государя российского в послушании и клятву свою нарушу, то на мне, главном тайдше, и на детях моих, и на нойонах и зайсангах, и на всех улусных людях будет гнев божий и огненный меч; и тем мечом, который я, главный калмыцкий хан-тайдша, вынув из ножен, лизал и к горлу прикладывал, от неприятеля своего буду зарезан по горлу своему; и будут прокляты по своей калмыцкой вере в сём веке и в будущем». Выговорив слова страшной клятвы, Аюка поцеловал божка бурхана, приложился губами к священной книге, возвратил статуэтку и книгу стоявшему у входа в кибитку нойону, затем вогнал в ножны золотую саблю и, выпрямившись, замолчал. Царь и его приближённые с нескрываемым любопытством следили за чудодейством калмыцкого хана. Царь с трудом сдерживался от усмешки, столь занимательным показалось ему поведение хана, но в конце клятвы, когда Аюка-хан от усердия взмок и по лицу его покатился пот, Пётр проникся к хану уважением:
— Однако, господин тайдша, клятвы у тебя не суточные. Дай-то Бог, выполнить тебе сию клятву. — Царь пожал руку хану и потрепал за плечо. — Но уверен ли ты, что также верны России твои нойоны, зайсанги и простые воины?
— Великий государь, ступай за мной, я покажу тебе моих нойонов и зайсангов. — Резко поднявшись, он шагнул к выходу. Царь и свита не спеша вышли из кибитки вслед за ханом. Аюка сделал жест рукой, что-то крикнул по-калмыцки, и сотня джигитов, мгновенно соскочив с коней, окружила царя и его свиту. Джигиты по команде хана встали на колени, вскинули вверх луки и пустили стрелы в небо. Прошло немного времени, и стрелы вернулись наземь, воткнувшись близко одна к другой, образовав круг.
— Недурно обучены твои лучники! — похвалил царь. — Но что означает сей круг?
— Единство, великий государь. Калмыки навеки едины с русским народом. Эти стрелы всегда готовы на поражение врагов России…
В вечерних сумерках флот снялся с якорей и отправился дальше, на юг. Пётр некоторое время наблюдал за калмыками. Спешно они снимали кибитки, садились на коней и уносились сотня за сотней в степь. Конский топот и гиканье всадников слышны были даже тут, на волжском фарватере. Слуги подали ужин Екатерина в окружении фрейлин сидела за столиком, изредка бросая взгляды на стоявшего у перил государя. Он курил торопливо, отчего клубами над ним расходился дым, что значило: Пётр погрузился в раздумье, и отвлекать его нельзя. Тем не менее, она послала одну из фрейлин, чтобы пригласить царя к столу. Пётр повернулся, рассеянно посмотрел на неё и ушёл в кают-компанию. Это был его плавучий кабинет, оснащённый астрономическими и навигационными приборами, рядом с которыми висела карта Каспийского моря (недавно её изготовил, по описанию лейтенанта Соймонова, поручик от флота фон Верден). Пётр подошёл к ней и стал пристально разглядывать дельту Волги, побережье от Кумы до Терека и узкий прибрежный перешеек с пристанями — Астрахань, Уча, Дербент, Самур, Низовая, Бармак, Апшерон, Кызылагач, Зинзели и ещё несколько до Астрабадского залива… Восточный берег моря был отмечен мысом Тюб-Караган, Кара-Богазом и заливом Кизыл-Су, где успел побывать до своей гибели князь Бекович-Черкасский. Подумав о нём, царь невольно вспомнил только что выслушанные наглые откровения Аюка-хана и поморщился: «Может, и прав Толстой. но не менее повинен в гибели князя и я сам. Двинулись в Азию, словно в тёмный грот, без фонаря и коптилки…»
Семь лет назад, когда едва забрезжила победа России на Балтике, обуяла Петра мысль о соединении северных морей с южными — Каспийским и Аральским, чтобы дать ход большой евро-азиатской торговле. Благо, и обстоятельства складывались в пользу России. Русский консул в персидском городе Реште Семён Аврамов дал знать Петру, что шах Хусейн, сидя в стольном граде Исфагани, терпит немалые унижения и бедствия от афганцев: самое время прийти ему на помощь, а за то открыть торговлю с Персией и проторить путь русскому купечеству в самую жемчужину Востока — сказочно богатую страну Индию. Пётр назвал своего консула «умницей» и снарядил к шаху посольство во главе с молодым членом российской коммерц-коллегии Артемием Волынским. Двинулась русская миссия через Кавказ, но государю показалось этого мало: отдал он приказ князю Бековичу-Черкасскому, находящемуся в ту пору в Кабарде, возглавить экспедицию и обследовать восточные берега Каспия, чтобы с той стороны отыскать дорогу в Индию. Прослышали о намерениях русского царя туркмены. Тут же из далёкого Хорезма приехал сначала к губернатору Астрахани, а затем в Санкт-Петербург, к царю, посланник от туркменских племён Ходжа-Непес.
